Чужак в стране чужой (Чужак в чужой стране)
Шрифт:
В субтропическом курортном городе той же самой страны три истца под присягой уличили пастора, троих его помощников, а также Джона Доу, Мэри Роу {84} и т. д. в непристойном поведении в общественном месте, здесь же были упомянуты содержание дома терпимости и соучастие в совращении малолетних. Прокурор графства не проявил к этому делу никакого интереса — за последнее время ему пришлось закрыть с дюжину подобных по причине неявки заявителей на судебное заседание. На что он и указал. На что представитель заявителей сказал: — На этот раз у вас будет серьезная поддержка. Верховный епископ Шорт твердо решил положить конец злодеяниям этого антихриста, а то ведь
Антихристы прокурора не интересовали, однако приближались праймериз.
— Ладно, — сказал он, — только вы учтите, что без поддержки я ничего не смогу сделать.
— Будет вам поддержка, будет.
Этот случай прошел мимо внимания Джубала Харшоу, однако доктор знал слишком уж много других, совершенно аналогичных, чтобы спать не ворочаясь. Он уступил самому коварному из пороков — начал интересоваться новостями. На первый случай он ограничился заказом в службу газетных вырезок по темам: «Человек с Марса», «Церковь Всех Миров» и «Бен Какстон». Но кто же не знает, как трудно ограничиться первой рюмкой? Джубал дважды ловил себя на желании приказать Ларри, чтобы тот установил этот идиотский ящик.
Кой черт, ну почему эти гады не могут наговорить чего-нибудь на пленку и прислать — не понимают, что ли, что за них здесь волнуются?
— К ноге!
— Энн, — сказал Джубал, обводя глазами засыпанный снегом двор и пустой бассейн, — арендуй нам тропический атолл, а этот мавзолей выставляй на продажу.
— Есть, начальник.
— Только чтобы именно в этом порядке: сперва контракт на аренду, а уж потом возвращай все это индейцам, я терпеть не могу гостиницы. Когда я последний раз писал коммерческий материал?
— Сорок три дня назад.
— Да будет это для тебя уроком. Итак, начнем. «Предсмертная песнь Жеребенка».
Холод тоски леденит мое сердце, лишая покоя. Осколки разбитой любви рвут усталую душу на части. Горечи ветры суровые дуют, и плачут, и воют. Образы прошлого будят печаль об утраченном счастье. Пусть я разбит, и раздавлен, и шрамы меня покрывают, Пусть я ослеп, и глазницы засыпал песок, Пусть меня голод и боль беспрерывно терзают — Хуже всего, что я брошен и одинок. Благословенно лицо твое — бедного сердца отрада. Благословен и твой голос, чей отзвук я слышу порой. Смерти я не страшусь, хотя знаю — она уже рядом. Я лишь страшусь бесконечной разлуки с тобой.— Так вот, — деловито добавил он, — подпиши «Луиза М. Олкотт» {85} и отошли в журнал «Мы вместе».
— Начальник, вы что, и вправду думаете, что это и есть «коммерческий материал»?
— А? Ничего, позднее этот стишок хоть чего-нибудь да будет стоить; положи его в архив, поможет моему литературному душеприказчику оплатить счет за похороны. Такова уж судьба всех истинных творцов — их лучшие работы входят в цену, когда автор не может уже этим воспользоваться. Литературная жизнь… Дрек! В ней главное — гладить всех по шерстке.
— Бедняжка Джубал! Никто его не гладит, вот ему и приходится переходить на самообслуживание.
— Все сарказмики. А чтобы работать, так на это вас нет.
— Это не сарказм, начальник. Лишь носящий туфлю знает, где она жмет.
— Тысяча извинений. Ладно, вот тебе коммерческий материал. Название: «Посошок на дорожку».
Топор— Джубал, — забеспокоилась Энн, — у тебя что, несварение желудка?
— Перманентно.
— Это что, тоже для архива?
— Че-го? Это для «Нью-Йоркера».
— Они вышвырнут эти вирши.
— Они их купят. Патология как раз по их части; купят как миленькие.
— Да и размер хромает.
— Само собой! Надо же оставить редактору хоть что-нибудь, чтобы не скучал. А так он пописает на твою писанину, принюхается, почует родной запах и купит. Милая моя, я начал отлынивать от честной работы еще тогда, когда тебя и в проекте не было, так что не учи ученого. А может, ты хочешь, чтобы я понянькался с Эбби, пока ты перепечатываешь? Слушай, да тебе же пора кормить! Это ж не ты была «к ноге», это Доркас «к ноге».
— Ничего твоей Эбби не сделается, подождет немного. А Доркас лежит. Утреннее недомогание.
— Не пори чепуху, я могу заметить беременность на две недели раньше, чем сама беременная особа, — и ты это знаешь.
— Слушай, Джубал, отвяжись от Доркас. Она боится, что не подзалетела, и все не оставляет надежду. Да ты хоть что-нибудь понимаешь в женщинах?
— М-м-м… да, пожалуй, и нет. Ладно, не буду ее трогать. А почему ты не прихватила нашего ангелочка с собой? Здесь бы и покормила.
— И хорошо, что не прихватила, а то вдруг она поняла бы, что ты тут несешь.
— Так ты что же, хочешь сказать, что я развращаю младенцев?
— Она слишком юна, чтобы углядеть под твоей грубой оболочкой нежную, тонко чувствующую душу. Когда я прихожу сюда с Абигейл, ты тут же начинаешь с ней нянькаться, а работа стоит.
— Нужно же мне чем-то заполнить свои пустые, мучительно долгие часы. Или ты можешь предложить что-нибудь получше?
— Джубал, я очень рада, что ты без ума от моей дочери, да мне и самой она нравится. Но ведь на что ты тратишь все свое время? Или играешь с Эбби, или хандришь.
— А что, мы скоро сядем на пособие?
— Да не в этом же дело. Когда ты не печешь свои рассказики, у тебя развивается духовный запор. Дошло до того, что все мы, Доркас, Ларри и я, сидим и грызем ногти; когда ты орешь: «К ноге!», мы чуть не пляшем от радости. И каждый раз тревога оказывается ложной.
— Если есть чем платить по счетам, чего же вам еще беспокоиться?
— А о чем беспокоишься ты, начальник?
Джубал задумался. Сказать ей или не стоит? Если у него и были сомнения, кто отец маленькой Эбби, то лишь пока девчонка оставалась безымянной. Энн колебалась между именами «Абигейл» и «Зенобия», а затем взгромоздила на невинное дитя и то и другое враз. Она никогда не обсуждала значение этих имен {86} — думает, наверное, что он не знает…