Чужаки
Шрифт:
— Ты давно этим занимаешься? — спросила Машутка.
— Нет, первый раз. Командир заболел, вот меня и послали. Но мне это не по силам, рука не поднимается. Когда воюешь, другое дело. А так противно и тяжело… — и он устало махнул рукой.
— Сами виноваты, — смотря на Чугункова, строго ответила Машутка, — по своей охоте подличаем и молодость ни за грош, ни за копеечку губим. Посмотришь на других, люди как люди, а мы как проклятые, каждый день только и знаем, что со смертью переглядываемся.
Чугунков только этого и ждал. Наконец
«Неужели, — спрашивал себя Чугунков, — и она почувствовала то же самое, что чувствую и я? Неужели этот разлад, мучающий меня, начался и у ней? У человека, который так же, как и я, вступил в белогвардейскую армию добровольно. Значит, это не случайно. А что если она хитрит?»
Выравнивая коня, он приблизился к Машутке. Его знобило.
— Скажи, Маша, могу я говорить с тобой откровенно? — неуверенно спросил Чугунков и, как бы спохватившись, добавил:
— Не выдашь?
— Бессовестный! За кого ты меня считаешь?
— За добровольца белогвардейской армии.
Машутка с укором посмотрела на Чугункова, потом сказала со злостью:
— Ты, знать, не знаешь, как меня обманывали Сумкин с Луганским. Девчонка была, вокруг пальца обвели. А ты еще смеешься…
— Но ведь красные родителей твоих убили, так это или нет?
— Неправда! — крикнула Машутка не своим голосом. — Для обмана придумали. Папа с мамой живы. У красных они. А я против них воюю. И это все подлец Сумкин подстроил. Глупостью моей воспользовался.
В словах девушки Чугунков услышал крик жестоко обманутой, протестующей души. Он понял, что Машутка не только не хитрит, но так же, как и он, рвется из проклятого тупика, в который они зашли.
— Я рад, что встретил тебя, Маша, — дружески продол жал Чугунков. — Давно хочется поговорить с надежным человеком, отвести душу. Чувствую, что иду не туда, куда надо, а вот куда повернуть — не знаю, и посоветоваться не с кем. Ясно одно: был дураком… — Чугунков замолчал, виновато посмотрел на девушку, тяжело вздохнул. Машутка взглянула на его посеревшее лицо и поняла, что и этот всегда веселый, беззаботный человек сейчас тяжело страдает, и в ее сердце впервые шевельнулось к нему сочувствие.
Как бы очнувшись, Чугунков продолжал:
— Места не найду, готов убить себя, а деваться некуда. Не к красным же переходить…
— А почему бы и нет?
— Добровольцев, говорят, там расстреливают.
— Враки, — убежденно сказала Машутка.
— Ты откуда знаешь? — удивился Чугунков.
— Раз говорю, значит, знаю.
— Вот как, — протянул Чугунков и снова замолчал.
Только на привале он стал снова расспрашивать Машутку, почему она так уверена в красных. Они сидели на бровке дорожной канавы, в стороне от конвоя. Отпущенные на весь повод лошади с жадностью ели придорожный пырей, фыркая от попадавшей в ноздри полыни. В небольшой полосе пшеницы перекликались несколько перепелов. Машутка сидела, поджав ноги под
— …Разве мы люди? — отвечая на вопросы Чугункова, говорила Машутка. — Посмотри назад, что там увидишь? Одни преступления. За что воюем? За кого? Говорят, наш правитель Колчак все делает по указке англичан да американцев. Если разобраться как следует, за врагов своих кладем головы. А с кем деремся? Вот они, — показывая на пригорюнившихся тютнярцев, продолжала Машутка. — Что эти люди нам сделали? Какую дорогу перешли? Если бы я была на твоем месте, минуту не стала бы их держать.
— Свою голову тоже жалко. За это не похвалят.
— Но не мучить же и убивать неповинных людей из-за страха за себя. Пора одуматься.
Чугунков сел, вынул сигарету, закурив, угрюмо посмотрел на девушку.
— Дай подумать до вечера, а заодно скажи, куда ты меня зовешь?
В голове Машутки мелькнуло подозрение: может, не случайно Чугунков откладывал решение до вечера. «А вдруг предаст», — подумала она. Но его задумчивый вид и растерянная улыбка успокоили.
Под вечер конвой подошел к Казачьей станице. Село было забито беженцами. Особенно много их толпилось на базарной площади. Собравшись кучками, они уныло смотрели на отступающие по тракту обозы и тыловые учреждения, на вновь прибывающих беглецов.
Оставив конвой и арестованных на окраине станицы, Чугунков с Машуткой поехали на площадь. Здесь их окружили жадные до новостей беженцы. С горящими от нетерпения глазами они спрашивали о положении на фронте, надеясь получить от офицера давно ожидаемое известие о наступлении белых. Но Чугунков не стал отвечать на вопросы и отослал любопытных к станичному атаману, уверив, что тот знает все.
В конце площади Машутку окликнули, обернувшись, она увидела семенящего к ней Егора Матвеевича.
— Маша! Вот где бог дал свидеться, — кричал он, под бегая к девушке, — гляжу и не верю, ты это или не ты, по том посмотрел на господина офицера, вспомнил, гнедого-то он хотел отобрать. Свои, значит, вот радость. А мои лошади с барахлишком вон там, в переулке. Отступаем. Может, поможете чем. Хорошо бы вагончик достать, уж больно умучились.
Машутку била лихорадка. Схватившись за гриву лошади, она с трудом выдавила:
— Помогу. Обязательно помогу. Приходи на окраину, там поговорим.
На обратном пути Чугунков то и дело смотрел на изменившуюся Машутку. Сухие блестящие глаза, прерывающийся голос, которым она говорила, не оставляли сомнений в ее намерениях.
Сумкин явился сейчас же. Он был уверен, что Машутка находится в колчаковской армии и ей ничего не стоит достать ему вагон, чтоб перевезти стоящие в переулке шесть подвод, нагруженные ценностями, украденными у Тучкина. «На этот капитал, — думал Сумкин, — я могу сколько угодно жить в любом месте. Только бы подальше уехать. Отсижусь как-нибудь…»