Чужаки
Шрифт:
— Что же тогда делать? — растерянно спросил Федя.
Алеша оглянулся и, убедившись, что поблизости никого нет, сказал:
— Вы не дураки, чтобы добровольно в тюрьму садиться. Этим Данилу Ивановича не выручишь. Война теперь. Солдат поднимать надо. Выручать — так чтобы уж всех: и Маркина, и Ершова, и Папахина, и всех остальных.
— И с чужаками заодно рассчитаться, — добавил Миша.
— Да, и с чужаками, и с царем, и с Плаксиным. Наше это дело теперь. Так мне Потапыч еще в прошлом году сказал. И Данило Иванович тоже об этом говорил.
Глава
В лагерь ребята прибыли ночью. Промаявшись до утра на станции, они чуть свет пришли на распределительный пункт.
В помещении, кроме пожилого солдата, скоблившего затоптанные грязью полы, никого еще не было.
— Скоро ли начальство будет? — спросил Миша.
Солдат разогнул спину, хмуро посмотрел на грязных, не выспавшихся ребят и неохотно ответил:
— Дай срок, выспятся их благородия, тогда и придут.
— Нам некогда ждать, мы воевать торопимся, — пошутил Миша.
— Сейчас все торопятся, — спокойно ответил солдат, — Думают, ежели сегодня не подохнут, так завтра уже поздно будет.
— Война. Как же иначе?
— Знамо, не ярмарка. А я что говорю? Война и есть война. Господь знает теперь, когда всему этому конец-то будет. Правда, бают, наши пруссаков всех перебили да в плен похватали, только кто угадает, как там остальные-то, немцы еще, австрияки…
— Побьем, чего там! — усмехнулся Миша.
— Ясно, побьем. А то разве не побьем? Одно только опасно, как бы у самих рыло в крови не было. Офицер тут вчера один приехал и их благородиям говорил: палят германцы из пушек, жуть… И шары какие-то все пускают. Нет ли у вас махорки, ребята? Закурить бы.
Миша вынул кисет:
— Про войну вот толкуем. А зачем она нам нужна, вой на-то? Один разор. Офицерам, тем другое дело…
Прикуривая от поданной Мишей спички, солдат сердито посмотрел на него:
— Что болтаешь? Иди-ка лучше отседова. Ишь, раскалякался. Шаромыжник. Возьму вот лопату да по башке съезжу, будешь тогда знать…
Миша с недоумением посмотрел на солдата.
— Я пошутил, старина. Неужели не понял? Да ты и сам как будто бы…
— То-то мне, пошутил. Разве так шутят? Вот он, свидетель-то, — сказал он, показывая лопатой на портрет царя. — Проваливай-ка отседова подобру-поздорову. Праслово, шаромыжник. Не понимаете… Береженого-то и бог бережет. Эх ты! Чучело гороховое… — ворчал он вслед уходящим ребятам.
Чтобы избежать встречи с рассерженным солдатом, ребята пришли на распределительный пункт во второй половине дня. Сейчас здесь было шумно. Несколько офицеров, просматривая документы, направляли вновь прибывших в свои команды.
Один из них показался ребятам знакомым; присмотревшись как следует, они узнали в нем Василия Дмитриевича Калашникова. Встреча с офицером, который мог их опознать, не сулила ничего хорошего. Они еще не решили, что делать, как сидящий рядом с Калашниковым писарь назвал их фамилии. Встревоженные, они неохотно подошли к столу. Калашников взял из рук писаря документы и,
— Так! Тютнярцы, значит? Карпов, Ударов и Курков? Добровольцы? — Лицо Калашникова выразило удивление. Он пристально посмотрел на Федю и Мишу и, как видно, что-то припоминая, постучал пальцами по столу.
— Так, так, — сказал он после значительной паузы. — Ну, что ж! Пусть будет Ударов и Курков. Идите в артиллерийскую казарму номер восемь. К командиру Луганскому. В школу вас зачислим, учиться будете.
Когда вышли из помещения, Алеша толкнул локтями товарищей и, не в силах скрыть радости, сказал:
— Узнал. Вот память! «Ладно, говорит, пусть будет Ударов и Курков». Согласился, значит. Ну и человек! Он и там еще, на заводе, тоже, говорят, за нас был, за рабочих.
Да ему нельзя было открываться.
Но каково же было удивление и радость Алеши, когда его непосредственным командиром оказался Володя Луганский. Алеша тотчас же рассказал ему всю правду о своих друзьях и о их встрече с Калашниковым.
Выслушав Алешу, Луганский предупредил:
— Виду не подавайте, что вы знаете меня и Калашникова, и вообще обо всем происшедшем молчок. Осмотримся, потом видно будет… Хотя и не в должном ты возрасте, Карпов, но ладно уж, зачисляем. Полезный человек…
В середине зимы Калашников получил приказ отправиться со своей батареей в Польшу. Битва под Березинами, проигранная из-за бездарности штабов в тот момент, когда она мужеством солдат была почти выиграна, и разгром русских под Лодзью потребовали больших пополнений. Приехавший в лагерь друг детства Калашникова, артиллерийский полковник удивил его своим пессимизмом.
Вечером в дружеской беседе полковник, пользующийся информацией высокопоставленных лиц, рассказывал о том, как скверно идут дела на фронте.
— У нас не может быть больше иллюзий, — шагая по небольшой комнатке, говорил он. — Сражение под Лодзью, — это безумие, это несчастье! Мы потеряли огромное войско. Наши арсеналы и кладовые пусты. Армии нужно сорок или пятьдесят тысяч снарядов в день, а мы производим не больше тринадцати. В запасе стоит около миллиона солдат, но нет винтовок.
— Ну, а что же союзники?
Полковник снисходительно посмотрел на Калашникова. «И этот тоже верит в „помощь“ союзников», — подумал он, и, глядя куда-то в сторону, ответил:
— Да потому, что наши союзники до подлости умны.
Они хотят, чтобы мы одни, несмотря ни на какие жертвы, изматывали Германию до тех пор, пока они сами не соберут все свои силы.
— Но ведь об этом будут знать солдаты, народ?
Полковник махнул рукой:
— Наш народ привык ко всему. Но обидно за Россию, за нашу честь. Кто же не видит, что в этой ужасной войне мы шаг за шагом почти полностью теряем свою самостоятельность. Ведь каждый раз, когда немцы начинают серьезно нажимать на французов, их посол сейчас же является к нашему военному министру и, как хозяин, предлагает ему бросить русские армии в наступление.