Чужая боль
Шрифт:
— Не вертайся к ней! Держись подальше от беды, найди другую бабу. В городе их хватает, — вставил Костя.
— А дочка? Ее не бросишь, моя кровь и копия. Первое слово было — папа. Разве такое забыть? И любила меня! — опустил голову:
— Не к бабе, к дочке вернусь. Все ж скучаю по ней жутко, — признался Сашка.
— Мы тоже не бездушные, но совать башку в петлю глупо. Детей еще полгорода настругаешь. А вот жизнь свою сбереги. Одна она у тебя. Не дай себя разметать по зонам, — советовал бригадир.
— Я враз к матери ворочусь, в деревеньку, на Смоленщину. Приткнусь на кузнице или на ферме. Короче, без дела не останусь.
— А что у тебя в городе стряслось?
— В кабаке помахались. И зачем туда поперся? Жил бы тихо. Так дружбаны уломали. А там от каждой бутылки все борзее делались. Ну и поехало! Кто кого и за что отодрал, даже не помню. Вот так и навешали на меня всех чертей. Вроде это я официантку замокрил за то, что не поддалась и обозвала паскудно. За нее, конечно, вступились, я и тех за рога взял, да так, что отнять не смогли. А я ту официантку и в рожу не помню. Да и зачем она сдалась, на баб голодным не был, а ведь вот сорвался, как дурак! — сетовал Женька.
— Ладно, мужики, кончай базар, давай вкалывать! — позвал всех бригадир и первым взялся за тачку.
А вечером, после ужина, зэки вернулись в свой барак. Одни сели писать письма, другие пили чай, тихо переговаривались. Иные сразу завалились спать, чтоб до утра успеть отдохнуть, набраться сил, ведь многие еле притащили ноги до шконок. Сашка тоже прилег. Писать письмо не осталось ни сил, ни желания.
Едва задремал, услышал злой окрик:
— Кончай храпеть! Гудит как фраер на разборке! Заткни свою музыку, пока сапог в пасть не вбили. Натяни подушку на рыло. Дай другим отдохнуть, — трясли его за плечи.
А вскоре послышалось свирепое:
— Ванька! Сними носки, падла! Дышать нечем из-за тебя! Весь барак провонял, хорек!
Вскоре Сашку с Иваном выгнали из барака. Не стерпелись зэки с ними и мужики, забившись в ящик с опилками, корчась от холода, коротали до полуночи, стуча зубами, ждали, пока все заснут, а потом легли на свои нары. Так было почти каждый день. Случалось Сашке уставать на работе так, что не только храпеть, дышать было нечем. Тогда его никто не будил и не выбрасывал из барака. Бывало, о нем забывали, когда кому-то из зэков приходила посылка. Ее делили на всех. Сашке тоже что-то перепадало. И он с получки, отоварившись в ларьке, покупал на общий стол пряники, какие-нибудь консервы, курево. За эту порядочность мужики уважали. Он никогда не лез к зэкам с назойливыми вопросами и просьбами, старался обходиться тем, что имел. Он не был завистливым, может, потому к нему реже других придирался бригадир.
— Санька! А давай после зоны махнем ко мне в деревню! Сгинешь с глаз, скорее тебя забудут. Найдем тебе бабу из доярок, нарожаете с нею кучу детей и доживешь свой век спокойно. Никакая блоха не укусит. Наши деревенские бабы смирные и послушные. Вкалывают как лошади, с зари и до зари. Запросов ноль, лишь бы не колотил. У меня сеструха в деревне мается. Сама с хорошую телку, нам ее всем бараком не обнять. Одной сиськой жеребца уложит насмерть. А вот крыть ее некому. Все мужики в деревне занятые. Вот и мается одна. Жалко девку. А тут ты подарком свалишься. Она тебя даже в лопухи за избу на руках носить станет! — предложил Васька.
— Староват я для нее, — отмахнулся Сашка.
— Эта разница ништяк.
— Соглашайся, Саня, покуда предлагают!
— Ты у ней за пазухой жить станешь. И никакой тачки в руках.
Сашка посмеивался над предложеньем, но всерьез разговор не поддержал.
— А у тебя родня имеется? — спросил Саньку бригадир.
— То как же! Полная обойма. Отец с матерью да младший брат.
— Где живут они?
— Все в Смоленске.
— Чего ж не пишут?
— Я у них в отморозках. Они интеллигенты. Все в начальстве. Я для них черное клеймо. Придурок и недоучка.
— С чего бы так?
— В науку не пошел, остался в чернорабочих. Сколько лет на буровой вкалывал, а все без толку. Даже женился помимо их воли. Не советовали, отговаривали. Я ж как козел рогами в ворота уперся. Они просили не спешить, а когда женился, не велели приводить бабу в дом. Вот и уехали с нею в Сургут за длинным рублем. Ну, мне повезло, устроился в буровую бригаду. Зарабатывал кучеряво. Баба потом тоже устроилась. Продавцом. Так вот понемногу прижились, обжились, родили дочку. Я своим писал. Ответов не было. Даже с рожденьем Ани не поздравили.
— Ишь, какие обидчивые, — заметил Иваныч.
— Да не в том дело. У них перед глазами младший брат имеется. Уже два высших образования получил, работает на хорошей должности, имеет приличную зарплату, не пьет и не курит, не гуляет с бабами. Весь домашний. Ничего общего со мной. Он не храпит, не сморкается в кулак, не пердит так чтоб разбудить соседей, чтоб они вскакивали в ужасе, думая, что началась бомбежка. Он во всем положительный. Даже зубы по два раза в день чистит. Я вообще этого никогда не делал. Брат ни единого слова поперек не сказал. Родители от него в восторге. Гордятся, как наградой. У нас с ним ничего общего кроме стариков. Брат как украшение семьи, ее лицо, а я обратная сторона. Вот и суди, есть у меня родня? Они, небось, даже имя мое давно забыли. Но я не горюю, как-то жил без них все годы и ничего! Правда, вот влип на зону. Хотя от такого никто не зарекайся, — опустил голову Сашка и умолк.
— Значит, нет тебе к ним ходу?
— Самого не пустят. Но ведь есть Анютка. Она их внучка. Ее нельзя не любить…
— Ой ли? Кто отрекся от детей, тому и внуки по барабану! — встрял Костя.
— А ты заведи новую семью! — советовал Вася.
— Сначала до воли дожить надо, а уж потом думать о чем-то, — отмахнулся Сашка.
— Жить надо проще! Надейся на Бога! А вдруг увидит и поможет. Мы все его милостью живем, — задумчиво сказал бригадир.
— У тебя дочь крещенная? — спросил Василий Сашку.
— До зоны не успел. Но когда освобожусь, первым делом поведу Аньку в церковь. А и сам окрещусь, а то мои интеллигенты до этого, самого главного, так и не доперли. А и куда им. Я помню, как собрались к нам гости, все знатные, именитые, на чей-то день рождения. Мне тогда года четыре или пять было. Тоже за стол позвали. Ну, я дорвался. А когда стал выходить из-за стола, нечаянно перднул. Да так громко, заливисто по-лучилось. Гости вниманья не обратили. Зато мамаша взяла меня за ухо и отвела в спальню, назвав свиньей и хорьком. Потом ни она, ни отец с месяц со мной не разговаривали и не выпускали к гостям. Нет, мне ничего не объяснили. За мною так и закрепилось прозвище «козел». Даже стыдились моего появления. Я тоже отдалился, так и не понял тогда причину презрения. Мне было обидно, что меня по-свински увели из-за стола, опозорив перед всеми.