Чужая боль

Изюмский Борис Васильевич

— А вы знаете, папаша, историю этой картины! — спросил наконец он.

Карев вздрогнул от неожиданности, обернулся: на него глядели синие глаза. «Красноармеец, — определил Иван Семенович, — артиллерист».

— Какую историю! — глухим от волнения голосом спросил он, уже ничему не удивляясь.

— Нам комбат рассказывал, — словоохотливо сообщил юноша. — Эту картину фашисты украли… Увезли… А потом наши ее аж в Дрездене нашли и сюда возвратили… Специальные бойцы доставили…

— Возвратили, — едва слышно повторил

Карев.

— Кто картину рисовал — сказать не могу, — продолжал юноша. — Но, точно знаю, плохой человек так не нарисует…

Старик не выдержал: все, что он пережил за последнюю неделю, все, что самолюбиво старался скрыть, вдруг нахлынуло с необычайной силой. Его простили… Может быть, устами этого солдата… И он, пока пальцы могут держать кисть, до последнего удара сердца будет служить вот таким… вот таким… Карев взволнованно пожал руку юноши:

— Спасибо… Это так важно… спасибо.

Постукивая палкой по плитам вестибюля, пошел к выходу.

Шарф из Бомбея

По случайному стечению обстоятельств Симочка Болдина, окончив медицинский институт, попала в подчинение к врачу Пелагее Степановне, которая двадцать три года тому назад, тогда акушерка, принимала ее, Симочку, в родильном доме.

Коротко подстриженная, почти совсем седая, Пелагея Степановна поахала, повздыхала, посетовала на то, что время бежит так быстро, и тут же стала «передавать» своей новой помощнице часть больных.

Больницу в этом крохотном приморском городе еще только строили, и поэтому некоторые больные лежали дома. О пятилетнем Гарике Зыкове Пелагея Степановна сказала со вздохом:

— Не жилец. Появляюсь только для того, чтобы подбодрить родителей — единственный у них ребенок… Самая тяжелая форма дизентерии… Конечно, я буду заходить… но дело дней…

Симочка начала именно с умирающего Гарика. В большой комнате, окнами глядящей на море, лежал на подушках хрупкий мальчик с нежным, без кровинки лицом и такими длинными ресницами, что, казалось, густая тень легла от них на щеки.

Пахло лекарствами. Ребенок спал, поэтому и мать, молодая высокая блондинка, и отец, моряк, с лицом, словно вырезанным из коричневого дерева, говорили шепотом.

Они были в отчаянии, хотели бы поверить, что эта девушка в больших очках, с губами, непомерно полными, и есть то чудо, которое ниспослано им, и не могли убедить себя в этом.

В конце концов, чем могла она помочь, — разве только погоревать вместе.

Но для Симочки это был не просто умирающий Гарик, а тот первый человек, жизнь которого она страстно хотела спасти, так страстно, как хотела жить сама.

Поговорив с родителями о мальчике и пообещав что-то

предпринять, она оставила Зыковых и медленно пошла к морю.

В этот предвечерний час оно было каким-то особенным. Казалось, мастер-умелец положил на эмаль свои мазки: то мягко-сиреневые, то зеленовато-розовые, то с просинью. У дальнего берега отражались в воде белые стены элеватора. Темные земляные откосы клиньями врезались в нежную эмаль. Когда на заходящее солнце набежала тучка, в сиреневый отсвет смутно вплелся гранатовый.

Симочкой овладело это часто испытываемое врачами чувство ожесточенного упорства, что заставляет их до последнего бороться за человеческую жизнь даже тогда, когда это кажется совершенно безнадежным.

Уже в сумерках ока подошла к своему дому, стоявшему почти в степи. Оглянулась, всматриваясь в городок. В нем, конечно, был уже свой уклад, в котором определенное место занимали и приход вечером гостей, и устройство ребенка в только что открытый сад, и новая кинокартина в клубе, и новый, только что прибывший человек.

И, как в каждом маленьком городке, где строят что-то большое, важное, — здесь строили автомобильный завод — вся жизнь горожан вольно или невольно была во многом подчинена этому большому.

О кем говорили, его ждали, малодушные от него уходили, сильные отдавали ему себя.

И Симочка думала сейчас, что вот, когда построят возле завода больницу и она станет работать в ней, легче будет спасать Гариков, и она, доктор Болдина, прочнее войдет в жизнь этого города.

…Вдали на бугре виднелась беседка — здешний «аэропорт»; к нему подруливал самолет. Внезапное решение пришло к Болдиной: «Надо искать… не сдаваться, искать». Она открыла сумку, пересчитала деньги: пожалуй, хватит.

…Через час сорок минут Симочка стучалась в квартиру профессора, у которого училась в институте. Профессор был в коричневой шелковой пижаме: видно, отдыхал. Обычно старательно зализанная на макушке прядь редких волос, скрывавшая лысину, сейчас вздыбилась и придавала круглому румяному лицу профессора мальчишеское выражение.

— Простите, Вениамин Семенович, что ворвалась к вам, — залепетала Симочка, ругая себя, что придумала эту поездку.

Профессор принял ее отечески ласково, а выслушав, сказал, словно думая вслух:

— Кто знает… может быть, то, что вы прилетели, что хотите спасти безнадежного, и есть то лучшее, что дал вам институт. Кто знает!..

Он долго молчал, задумчиво приглаживая прядку волос на голове, взвешивая все, что услышал о ребенке, о ходе его болезни.

— Вот что, коллега, наконец сказал он, — попробуем новейший антибиотик. Я дам вам рецепт препарата. Вводить его надо через каждые три часа. Исход определится упорством…

…Возвратившись в семью Зыковых, Болдина объявила, что несколько суток через каждые три часа будет появляться у них.