Чужая боль
Шрифт:
На плацу малышата, только что одетые в форму, стояли впервые в строю перед своим офицером. Он заканчивал перекличку:
— Чесноков Василий!
— Я!
— Черкашин Анатолий!
— Я! — ответил мальчик, высоко вздергивая подбородок и старательно поднимая плечи. Казалось, он вот-вот оторвется от земли.
«Однофамилец Володи Черкашина!» — подумал я, с острым любопытством вглядываясь в лицо мальчишки. И, удивительное дело, тотчас возникла уверенность, что это не однофамилец. Знакомые серые глаза, широкие бледные губы…
Когда «новобранцев»
— А какое, Толя, у тебя отчество!
Он не удивился вопросу: видно, в этот день ничему не удивился бы. Ответил с достоинством:
— Владимирович.
— Так значит… так значит…
Мне трудно было говорить. Я схватил его, растерявшегося, ничего не понимающего, и стал целовать и рассказывать об отце, о фронте, о мелитопольских песках…
Тогда и Толя, прижавшись ко мне, произнес с доверчивой гордостью:
— А папа на Дальнем Востоке, майор… У меня адрес есть. Дать!
Мы пошли вместе широкой аллеей. С Волги доносилась перекличка теплоходов. Синяя предвечерняя мгла окутывала далекий окский мост.
И еще одна встреча с прошлым подстерегла меня недавно.
С лейтенантом Михаилом Годаевым мы служили в одной роте взводными, вместе отступали с боями от Дона к Волге.
На войне бывало и так: бои, бои, водные переправы под бомбами, отбитые танковые атаки и нежданно — день-другой, иногда же всего несколько часов — неправдоподобная тишина.
Помню, в один из таких дней, летом сорок второго года, сидели мы с Михаилом в окопе где-то за Сальском. Вечерело. Спала дневная жара. Степная пыль, недавно такая густая, что, казалось, в ней меркнет солнце, осела на пожухлую траву, и багровый диск тяжело закатывался за горизонт.
Михаил снял каску, положил ее рядом с собой.
Все нравилось мне в этом человеке — и мужественное, волевое лицо его, и карие умные глаза, и вьющиеся негустые каштановые волосы, и слегка глуховатый голос. Он неожиданно начал читать стихи:
Умолкает вдруг раскат войны, И уносит ветер запах пороха. Я прислушиваюсь к вздохам тишины, К миру милых, позабытых шорохов. Будто вновь родился и живу, И ромашки прежде не цвели. Пальцем гладить хочется траву. Облако — глазам ловить вдали. Все по-новому значительно и важно: Посвист суслика, жужжание шмеля, Воздух чистый и немного влажный, Тихая и нежная земля.— Чье это! — спросил я.
— Мое, — неохотно ответил Михаил.
Я даже не удивился. Просто он и это мог, как, наверное, и очень многое другое.
— Пойдем в санбат, — попросил он. — Надо лучше забинтовать…
Во вчерашнем бою Михаила ранило осколком снаряда в кисть левой
Черноволосая, скуластая, с немного косым разрезом глаз, Айгуль была любимицей полка — сама вынесла не одного бойца из-под огня. Но все знали и то, что строгая, недоступная Айгуль наконец полюбила. И этим счастливцем был лейтенант Годаев — достойный ее человек, и к ней относились еще бережливее прежнего. Даже то, что они были близки, никто не осуждал — в конце концов они молоды, кто ведает, что ждет их завтра!
Мы поднялись из окопа и пошли степной дорогой в сторону села, оставляя позади себя, километрах в двух, железнодорожную насыпь, за которой засели гитлеровцы. Ни выстрела, ни резкого звука, только стрекочут кузнечики. И так хорошо, свободно идти этой выбитой копытами и повозками дорогой в стерне, радоваться, что есть на свете заходящее солнце.
Михаил туже затянул ремень на своей тонкой талии, и от этого грудь с орденом Красной Звезды стала казаться еще выше, выправка молодцеватей, а сам он зашагал еще бодрее, легкой, пружинистой походкой.
Вдруг совсем рядом что-то резко хрустнуло, словно гигантские руки разломили огромную ветку сухого дерева. Запахло кисловатой окалиной. Я бросился ничком на землю и увидел рядом со своим лицом какой-то кровавый комок. Комок лежал в пыли. Я не сразу понял, что это сердце Михаила, вырванное из ёго развороченной груди шальной миной…
Мы похоронили Михаила здесь же, у дороги.
…Жизнь привела меня в сельские степи почти через четверть века: я приехал в край Черных земель написать очерк для журнала.
Видно, все годы во мне сидела тоска по этим местам и вот позвала сюда. Поезд остановился на пустынном разъезде очень рано утром и через минуту ушел.
Все вокруг было незнакомым: пролегли новые дороги, на месте, где когда-то вели мы бои, раскинулось обширное водохранилище, вдоль плотины высились тополя.
Так и не найдя могилы Миши, я пошел в сторону селения.
Подремывал вдали молодой лесок. Подсыхал после сильного ливня стадион в ожидании межколхозных матчей. Плескались в лужах и гагакали высокомерные гусаки.
Село казалось безлюдным, только трактор протащил куда-то повозку с горючим да от пекарни женщина пронесла такую пышную, подрумяненную буханку хлеба, что захотелось отломить хрустящую краюху.
Село стало теперь районным центром. Здесь все сосредоточилось на «пятачке»: почта, школа, книжный магазин, клуб, больница. И почти все построено было по новому — с обилием стекла, легких сплавов, красок, отчего напрочь исчез прежний отпечаток деревенской глуши с ее убогими избами.
Я весь день ездил по фермам, заглянул на консервный завод, в инкубатор, колхозные сады, познакомился с десятками людей, и во мне крепло ощущение, что живут здесь в достатке, работают на совесть, точно знают, чего хотят, и уже не довольствуются вчерашним.