Чужая земля
Шрифт:
У Красильникова, на углу Коминтерна и Губернской, ей попалось знакомое лицо.
– Товарищ Андрей! – крикнула девочка и попыталась протиснуться между животами двух широченных баб.
Рябинин не услышал ее, взял каравай и вышел на улицу. Катенька бросилась следом, но Андрей уже скрылся из виду.
Она медленно пошла вверх по Губернской, думая о том, что непременно найдет способ отыскать товарища Рябинина и поблагодарить его за заботу от имени всех детдомовцев.
В ее короткой и трудной жизни встречалось немного достойных людей, а те, что попадались, были вот такими, как Андрей Николаевич, – строгими, красивыми мужчинами в военной форме.
…Ее отец, фронтовик-брусиловец, погиб
Катенька и младшая сестренка Ира, трехлетний несмышленыш, остались на попечении и без того многодетных теток. Зимой они еще кое-как подкармливали сироток, но с приходом весны наказали племянницам просить милостыню. Никто из соседей не осудил несчастных женщин – рушился, разваливался старый сельский мир, вековой общинный уклад, где прежде находили пристанище и кусок хлеба убогие и обездоленные. Мобилизации отрывали от земли кормильцев, тиф и холера косили молодых и здоровых, бандиты убивали на дорогах, а за околицей – безжалостные продотрядовцы и чекисты. И те, и другие выгребали из закромов остатки драгоценного зерна, уводили со двора скот. Какая уж тут помощь чужим детям? Родственники и соседи могли их лишь пожалеть. Вот сиротки и ходили по округе, вымаливая Христа ради на пропитание…
Катенька отчетливо помнила тот мартовский день двадцатого года, когда в их селе разместился на короткий постой кавалерийский полк.
На крыльце затопали подкованные сапоги со шпорами, дверь отворилась настежь, впуская в темную избу яркий весенний свет и уличный гомон.
– Хозяева! А ну выходи! – раздался откуда-то издалека повелительный голос.
Ослепленная Катенька перепугалась, обняла Иру и забилась в угол печной лежанки.
– Вы что ж это, а? И печку не топите? – привыкнув к сумраку, вопрошал незнакомец. – Есть тут в самом деле живые али нет?
– Е-есть… – подала голос Катенька.
Человек отыскал ее на лежанке и опустил на пол.
– Где хозяева? – справился он.
– Я хозяйка, – поглядывая снизу на голубые «разговоры», островерхий шлем и блестящую рукоять шашки, пролепетала Катенька.
Незнакомец присел на корточки и легонько откинул со лба девочки спутанные пряди.
– Ты хозяйка? – рассмеялся он. – Вижу-вижу, вон какая чумазая! Одна живешь?
– С Ирой, – сестра моя.
– Ах, у вас еще и сестренка имеется? – изумился военный, полез на печь и поставил рядом с Катенькой хныкающую Иру.
– Где ж мамка с папкой, а? – покачал головой незнакомец.
– Померли, – коротко объяснила Катенька.
– Ну и натворила дел война проклятая! – вздохнул военный, сгребая девочек в охапку своими сильными теплыми руками. – Не горюйте, дочки, Петр Широков сроду слабых не обижал и в беде не оставлял, потому как натура у меня – под стать фамилии – широкая…
Так вошел в жизнь Катеньки Петр Силантьевич, товарищ Широков, еще три года назад молодой сормовский рабочий, а теперь – командир Красного кавполка. Он и отправил девочек в детдом, устроил и подарил надежду…
«Где он теперь, наш дядя Петя? Жив ли? – думала Катенька. – Да нет, не может быть, чтобы погиб! Уж наверняка комдив или – бери выше… Вот и Рябинин ему под стать. И Валентин Иванович Истомин – тоже. Геройские они товарищи, и в бою, и в мирное время не подведут. Настоящие! Была бы я чуточку постарше, ну хоть семнадцати, скажем, годов – непременно бы влюбилась. Вот Мишка мой, Змей, – тоже парень не промах, так ведь пацан. А эти – мужчины! Даже подумать страшно…»
Катенька попыталась пошевелить пальчиками ног и поняла, что они совершенно окоченели. Девочка съежилась и засеменила к ближайшему магазину.
Каждая
Зажиточные дамы, господа и товарищи новых времен не могли похвастаться, что одеваются у Обнорова, – очень, конечно, хотелось, но – увы, за последние годы коммерция Дмитрия Васильевича сильно сократилась, если не сказать – вообще прекратилась. Блистательный, заваленный всевозможными товарами магазин превратился в небольшую обувную лавочку. Правда, и в этом, сильно уменьшенном виде магазин отличался высоким качеством и культурой обслуживания. Только у Обнорова клиент мог приобрести дорогие «выходные» туфли, крепкие ботинки и невероятные сапоги всех цветов и фасонов.
Друзья и коллеги не раз советовали Дмитрию Васильевичу вернуться к вновь ставшей прибыльной торговле дорогими гардеробами, однако Обноров предпочитал отмалчиваться. Советчики недоуменно пожимали плечами и делали вывод, что либо Обноров совершенно разорился за годы «военного коммунизма», либо втайне опасается конкуренции Нерытьевых, самых сильных торговцев готовым платьем в губернии.
Впрочем, ни то, ни другое не соответствовало истине – Дмитрий Васильевич всего-навсего не желал расширять дело. Во-первых, он устал от бесконечных бедствий и притеснений, не верил в счастливый исход нэпа, как с самого начала не верил большевикам. Во-вторых, Обноров давно собирался уехать в Швейцарию, где еще с весны восемнадцатого жили его жена, дочь и сын. Собирался он медленно, хватаясь за любой повод отложить отъезд. Побывавший, в отличие от других горожан, неоднократно за границей, Дмитрий Васильевич знал цену жизни на чужбине, мучился сомненьями и поэтому старался не торопиться. Между тем поводы для отсрочки отъезда находились все новые и новые – окончилась война, начала улучшаться жизнь и условия для развития коммерции. «Хватит уж, – решился в мае 1923 года, в канун своего сорокадевятилетия Обноров. – Непременно справлю юбилей в кругу семьи». Однако прошел год, Дмитрию Васильевичу минуло пятьдесят, а он по-прежнему стоял за прилавком обувного магазинчика, терпеливо объясняя покупателям преимущества дорогих качественных туфель перед дешевыми и недолговечными.
В отличие, например, от Катеньки, Обноров праздники не любил. Привычных ему церковных теперь официально не отмечали, а новомодные он не понимал и презирал за «неприкрытую вульгарность». Вот и в канун седьмой годовщины Октября он не выставил в витрине непременного красного полотнища, не украсил вывеску розетками с серпом и молотом, которые раздаривали всем хозяевам торговых заведений услужливые комсомольцы. Более того, Дмитрий Васильевич прикрепил к дверям забавное объявление:
Вниманию граждан покупателей! 7 и 8 ноября 1924 года магазин работает в обычном режиме, с 10.00 до 20.00 часов. Милости просим!
Сегодня торговля шла бойко лишь с утра. Заглянули две «партийные» дамы, дочка видного чиновника, стайка молодых людей нэпманского вида. С обеда в магазинчике установилась тишина. Дмитрий Васильевич бегло просмотрел газеты и предался вдумчивому чтению Флобера. Он так увлекся, что не услышал, как вошла посетительница. Перевернув очередную страницу, Обноров по привычке осмотрел зал и заметил девочку-подростка в дряхленьком пальтишке из неброской «шотландки». Дмитрий Васильевич, как водится, перевел взгляд на ноги и увидел разбухшие, бесформенные мальчишеские башмаки. «Не клиент», – равнодушно определил он и вернулся к Флоберу.