Чужое небо

Astrum

Но сейчас к нему вдруг подпустили женщину. Хрупкую, с волосами белыми, как ее халат, словно в напоминание об исключительной внешности истинных немцев, которую восхвалял в войну Гитлер. И хоть он не помнил, что за война, кто такие немцы и что за Гитлер? или… Гидра? он почему-то нашел во всем этом кажущиеся верными ассоциации. Она всегда крепила капельницу так, что он даже не чувствовал, делала уколы аккуратно и под углом, а не с размаху и на полную длину иглы. Она с ним разговаривала, не обязывая на ответ даже тогда, когда задавала вопросы. Однажды под ее «Доброе утро, солдат» он очнулся достаточно трезвым, чтобы воспринять немецкую

речь, а потом, немного погодя понять, что, когда она говорит с ним на русском, акцент у нее немецкий.

Солдат не просил сострадания, жалости, доброты или ласки. Но доктор в белом с белыми волосами была к нему добра, и он очень не хотел ей вредить.

Игла в очередной раз едва ощутимо проткнула вену, на что он даже не вздрогнул.

— Мне нужна твоя кровь, — за манипуляциями последовал комментарий, звучащий так, словно ему это и впрямь могло быть небезразлично, — хочу точно знать, что они с тобой натворили и придется ли это исправлять, — резко, безо всякого предупреждения женские пальцы с ногтями проехались по внутренней стороне его раскрытой ладони, вызвав рефлекторную дрожь… щекотки? — Поработай кулаком, солдат, чтобы дело быстрее пошло, все равно не спишь.

Он послушно стал сжимать и разжимать кулак. Собрав всю волю и строго запретив себе думать о последствиях, солдат рывком повернул голову. В первый раз посмотрел прямо. В лицо, обрамленное светлыми, сегодня кудрявыми волосами, молодое и, будь он способным вспомнить и понять смысл этого слова, красивое. Глаза голубые — это для солдата открытие, потому что прежде он в них никогда не смотрел и цвета увидеть не мог. В голубизне этих глаз не было холода, не было отчужденности, отрешенности и безразличия, они смотрели выжидающе, со спокойным интересом.

Солдат напряженно сглотнул, почувствовав, как в приступе паники сжалось что-то в животе, а все тело вздрогнуло, ожидая надежно вбитого в подкорку наказания. Для себя, ведь на контакт идти запрещалось, он прекрасно это знал, и для нее, потому что она инициировала контакт, раздразнила его надеждой на взаимность. Он не хотел для нее наказания, беззвучно умоляя, чтобы в эту самую минуту за ними никто не наблюдал и не доложил об увиденном начальству. Солдат же поспешил отвернуться, даже не вспомнив, зачем именно обернулся. Хотя имя на языке так и крутилось, и ему до зуда в висках хотелось знать, настоящее оно, или его пропитанный галлюциногенами мозг его просто-напросто придумал.

— По-прежнему не скажешь мне, как себя чувствуешь? — голос мягкий, вопрос свободный и открытый, словно она и вовсе не боялась наказания. — Потому что сегодня, я очень надеюсь, ты сможешь сам дойти до душевой, пока Смирнов с командой слишком заняты игрой в «Пьяницу», чтобы держать тебя на мушке.

Его голова больше не грозила расколоться, более того, он мыслил достаточно ясно, чересчур ясно, чтобы понимать разговоры и их подтексты, чтобы ассоциировать предмет разговора и вызывать, клещами вытягивать из недр памяти нужные ассоциации, которых с каждым днем становилось все больше. Теперь он четко представлял, кто такой Смирнов и кто такая «команда», помнил лица всех. Под словом «душ» он понимал необходимую и даже приятную процедуру, а не поливание ледяной водой под зверским напором из шлангов. Он даже мало-помалу, исключительно через мышечную память и интуитивное смущение снова начал вникать в смысл понятия «личное пространство», поэтому открывшаяся перспектива

принять душ в одиночестве где-то глубоко внутри него отозвалась… радостью?

Он слишком глубоко погрузился в мысли, слишком увлекся прежде недоступным простором размышлений, чтобы заметить, как из живой руки исчезла игла, а к железной руке вернулась… нежелательная подвижность.

Солдат сел на кровати, осторожно свесив с края босые ноги и упираясь обеими руками в матрас, чтобы переждать головокружение и дать телу время привыкнуть к вертикальному положению, прежде чем встать.

Его все мучил вопрос, ответ на который он так страстно желал и так боялся последствий.

Он разговаривал редко, неуверенный, позволено ли, не зная, как и о чем, иногда безнадежно теряясь в языках. Он так давно не слышал и не вникал в собственный голос, что даже не был уверен, не разучился ли говорить.

— Твое… имя… — он оказался прав: у него с отвычки хриплый и грубый голос, а язык точно каменный и ворочается с трудом. — Тебя зовут Ди… Диана?

В мыслях солдат долго не мог решить, что употребить лучше: «ты» или «вы», и как построить вопрос, который сам по себе едва ли имел право на существование, так что, в конце концов, он выдал, как было, на одном дыхании.

— Да, — голос за спиной прозвучал удивленно, но не зло, и продолжил, как солдату показалось, поощрительно. — Верно, меня так зовут, — недолгая пауза. Сидя с опущенной головой, сквозь пелену волос солдат все равно смог заметить тень чужого присутствия прямо перед собой. — А как зовут тебя?

Он не смог удержать рефлекторную дрожь.

— Как твое имя?

— Назови имя!

— Имя?

— Неверно!

— 32557…

Фантомная боль внезапно пронзила виски, и он глубоко закусил нижнюю губу, чтобы сдержать вскрик. В том месте на его висках, которое до белых вспышек перед глазами горело, точно насквозь прожигаемое, его живые пальцы ощущали рубец — бесформенный, едва подживший, а из вспышек формировалось лицо мужчины в очках, угрожающе реальное, до дрожи пугающее.

Лицо что-то говорило ему, но он не слышал, а боль не прекращалась, заставляя его сильнее сжимать голову руками.

Имя.

Имя…

Его имя…

— Я не помню! — взвыл солдат, давясь мгновенно накатившим ужасом. Безумными глазами он смотрел на девушку-врача-без-очков прямо перед собой и теперь даже не мыслил отводить взгляд. Его не страшило возможное наказание, ему это было нужно, необходимо. За один только взгляд, за секундный зрительный контакт он готов был заплатить любыми пытками. — Я не помню, как меня зовут! — повторил он окончательно сорвавшимся голосом, глядя в глаза напротив и мечтая найти в них ответ.

В какой-то неуловимый момент не отравленные нейролептиками человеческие чувства взяли верх, прорвали плотину запретов и страха, хлынули наружу и накрыли его с головой, словно волна цунами, крушащая всё и всех на своем пути.

Он вцепился в единственное живое, что было рядом, вцепился, не жалея сил, обеими руками, мог бы ногами и даже, наверное, зубами.

— Пожалуйста, — заскулил он, и запретные слова на запретном английском всплыли сами собой, подходящие, готовые, ждущие своего часа. — Пожалуйста, не… не надо… — подбородок затрясся, сплошным потоком хлынувшие слезы вмиг лишили зрения, превратив все в единое размытое пятно. — Не делайте мне больно. Пожайлу… луйста! Я не помню… Ничего не… не помню! Пожалуйста…