Чужое небо

Astrum

Малыш Стив из Бруклина.

Символ нации, широкоплечий и сложенный, что бог греческий — Капитан Америка.

Один и тот же человек. Не кто-то там, не враг — близкий друг, последний, кто видел его, солдата, живым. Единственный, кто видел, как он падал из того поезда.

Стив.

Мертв.

«Никто не знает, что ты жив и у нас».

— Бааакиии!..

— Баки. Я Баки, — твердил и твердил солдат, как заведенный болванчик, невидящим взглядом буравя газетную статью. — Мое имя Баки.

— Рада, наконец, познакомиться, Баки, — на тысячу первом, или тысячу десятом, или миллионном разе, с которым он пытался врезать себе в подкорку

собственное же имя, он получил ответ на хорошем английском. — Я знаю, что мои слова ничего не значат, но все же мне искренне жаль твоего друга. Он был… Великим человеком — избранным, и я хотела развенчать для тебя всю ту ложь, которой они тебя пичкали, — она кивнула на газету. — Ты заслужил знать правду о нем.

Он хотел спросить, откуда она знает Стива, хотел спросить, зачем она все это делает, хотел…

— Я знал правду, — в конце концов, совершенно отрешенно и словно механически проговорил солдат, все так же не отрывая покрасневших глаз от статьи. — Но позволил им отобрать ее у меня.

Тем же вечером, когда дело дошло до свежих газет, Баки узнал, что сегодня, 2 сентября 1945-го закончилась война.

— Мы… Они… Они победили?

Да, где-то там его друзья победили.

Оставшись в своей кам… комнате в одиночестве, солдат прижал к груди свежий, еще пахнущий типографской краской номер «Нью-Йорк Таймс» и долго смеялся, истерически всхлипывая на вдохах.

Они победили!

========== Часть 4 ==========

Комментарий к Часть 4

Визуализация

https://s-media-cache-ak0.pinimg.com/736x/2c/61/db/2c61dbbc02e62c01b4782c4ef6486f70.jpg.

Ссылка на страничку автора на Tumblr.

http://panizua.tumblr.com/tagged/panizua/page/2

15 октября 1945 год

В следующий раз, когда солдат проснулся в ледяном поту, сражаясь с невидимыми демонами собственных кошмаров, совершенно нелогично и беспричинно замерзший до полусмерти под толстенным одеялом, он заперся в душевой и заранее не собирался выходить оттуда самостоятельно. Поэтому все предупреждения поднятых не вовремя, оттого чертовски злых охранников он проигнорировал. Однако отпущенный ему пятиминутный срок прошел, а в закрытую дверь так никто и не вломился. Только вода по истечении пятнадцати минут внезапно стала ледяной, на что солдат едва ли обратил внимание, потому что не согрелся даже под обжигающим кипятком. Горячая, затем холодная, вода лилась и лилась, а его все колотило, и перед глазами попеременно мелькали картинки-воспоминания то бескрайнего чужого неба, с которого, не переставая, сыпал равнодушный снег, то морозных, витиеватых узоров на стекле криокамеры, что приснилась ему в кошмаре. Ноги его уже не держали, проклятое, настывшее от холода железо немилосердно тянуло к полу, и в какой-то момент он перестал сопротивляться гравитации, осел на стылый кафель и обхватил руками поджатые к телу ноги, спрятав голову в коленях.

Спустя десять минут после того, как Смирнов перекрыл горячую воду, он понял, что для объекта (черт, пора уже спросить у докторши, как его зовут!) это так себе мотивация. Спустя пятнадцать минут, сперва отборно проругавшись, затем перекрестившись, он с низко опущенной головой вошел в комнату той самой докторши.

— У нас проблемы, док.

Времени проснуться ей не дали, но после этих слов весь сон сняло как рукой.

— Баки? — осторожно войдя в душевую, она невольно поежилась от резкого контраста температур. В следующий же миг стало не до того. — Баки! О Господи! Ты что творишь? До смерти

решил себя заморозить?! — вопрос изначально был риторическим. Он упрямо не реагировал ни на осторожные прикосновения, ни даже на более настойчивые шлепки-пощечины. — Очнись, солдат!

— Барнс. Сержант Джеймс Барнс. 32557241…

— Ух ты, даже так подробно?.. Хорошо. Молодец! — она вдохнула поглубже холодный влажный воздух. — Сержант Барнс! Если вы сейчас же не соберетесь с мыслями и не поможете мне вас отсюда увести, придется звать Сми… О, вот так! — получив желаемую отдачу в виде слабой пока что попытки шевелиться, она улыбнулась. — Доброе… почти утро, — от ледяного соприкосновения тел бок о бок, кожей к коже ее пробрала дрожь. Металл руки и вовсе настыл до того, что по температуре мог соперничать с монолитным куском льда.

— Барнс. С… сержант Дже… Джеймс Барнс. Три-два… пять-пять… семь…

Снег все еще шел, белыми, крупными хлопьями оседал прямо ему на лицо. И уже не таял. В ушах безжалостно свистел ветер. Неестественный невыносимый холод криокамеры обжигал и прожигал насквозь, пробираясь в каждую клеточку его парализованного тела.

— Х… хо… холодно, — безудержно клацая зубами, просипел солдат, абсолютно безучастно наблюдая тщетные попытки его согреть. — Мне… о… очень хо… холодно, Ди… Ди…

— Ди-Ди, и я почти рада, что хотя бы гипотермия вынудила тебя на уменьшительно-ласкательное в мой адрес, но ответь, дурачок, ты зачем…

Глаза у него вдруг стали такие огромные и обиженные, громче любых слов кричащие: «Разве это я? Разве я сам в пропасть с того поезда прыгнул? Разве я сам себя пытал, а после заживо заморозил?» Она не посмела закончить мысль, а он, промерзший до кости и едва способный двигаться, льнул к теплоте ее тела, к прикосновениям-не ударам, словно выловленный из проруби слепой щенок.

Она уже совершила достаточно, уже предала слишком много убеждений, в числе которых клятва «Не навреди», она уже взяла на свою душу достаточно смертных грехов, чтобы всерьез переживать еще об одном. Ему нужен был кто-то живой рядом, нужно было человеческое тепло, и она готова была этим теплом поделиться, потому что лишь она могла, лишь ее одну он подпускал.

Его губы синюшные, мертвенно ледяные, искусанные в кровь и от этого шершавые: они царапали и обжигали холодом. Он ничего про это не помнил, не знал, а если вдруг и помнил что-то, то, наверняка, боялся, поэтому сначала никак не реагировал на ее действия, и это останавливало, отталкивало. Необходимость и желание согреть, наоборот, подталкивало, поэтому она с готовностью взяла инициативу на себя, заведомо согласная гореть за это в аду.

Даже если из него выжгли все эмоции, выбили всю телесную память, должны были сохраниться и сработать инстинкты. Инстинкты — основа, их не так-то просто отключить…

Непросто. Невозможно.

Неопределенное время спустя сержант Барнс лежал на узкой кровати, как можно теснее (ровно настолько, насколько позволяла проклятая железная рука) прижавшись к теплому телу и спрятав голову на женской груди, где так успокаивающе билось живое… человечное? человеческое? сердце. Ему было тепло, ему было спокойно, он помнил свое имя, не имя Солдата, не нечто абстрактное — свое имя на женских губах — он не был брошен в одиночестве на растерзание кошмарам. Но уснуть все равно не получалось, сон упрямо не шел, а мысли неслись скорым поездом в неведомую даль, почти также, как тот роковой… грузовой, что скинул его с себя подобно дикой лошади.