Чужое счастье

Гудж Эйлин

Марк разобрался со всем этим как раз к ланчу. Послышался всеобщий вздох облегчения, когда члены группы собрали свои вещи и направились к двери. Когда вышел последний пациент, Марк осмотрел пустую комнату, и ковер, на котором валялись смятые салфетки, напомнил ему поле боя. Если на данный момент кто-то и был проигравшим, так это он. Работа, которая поддерживала его во время заболевания Фейс, начинала разочаровывать; в его броне появились крошечные трещинки, и сквозь них проникали мысли и чувства, которые Марку удавалось подавлять, используя инструменты своего ремесла.

Вечером

Марк ехал домой в ужасную грозу. Дождь еще не начался, но серые дождевые тучи нависали низко над головой, молния сверкала причудливым зигзагом и освещала крупные дождевые капли, упавшие на лобовое стекло его машины. Марк планировал остановиться, чтобы перекусить, но затем засомневался, стоит ли это делать. Ему повезет, если он сумеет добраться от машины до входной двери, не утонув. Эта мысль вызвала у Марка еще большую депрессию, чем занятия с дневной группой. Марк так и не привык есть в одиночестве. Но каждый раз, когда он садился перед телевизором с тарелкой подогретого чили или кусочком недоеденной пиццы в руках, перед ним представал образ его матери, неодобрительно качающей головой. Одним из самых твердых убеждений Элли было то, что такая еда «для тех, кто не пробовал ничего лучше».

Совершенно неожиданно Марк решил проведать Фейс. Нельзя сказать, что это могло поднять ему настроение, потому что он никогда не знал, чего ожидать от жены. Иногда она была в абсолютно здравом рассудке и даже оптимистично настроена, в другой раз тряслась в депрессии. К своему бесконечному стыду Марк часто молился о последнем, как, собственно, и сейчас. Потому что при отсутствии надежды он сможет идти дальше.

Когда он приехал, Ширли в дежурной комнате не было; она сегодня не работала. Непреклонная седовласая медсестра, которую Марк не сразу узнал, сообщила ему, что приемные часы закончились. Возможно, если бы он позвонил заранее, они могли бы договориться, сказала она, указывая взглядом на висевший на стене плакат с правилами.

Слишком уставший, чтобы спорить, Марк просто пошел по коридору. Он не стал бежать и даже шел не особенно быстро. Его плечи опустились, с мокрых от дождя волос на шею стекали ручейки. Когда медсестра с красным негодующим лицом поравнялась с ним, Марк проигнорировал ее, словно она была мухой, жужжащей вокруг его головы, и даже не ускорил шаг.

Пациентка, которая вышла в холл, — женщина с окрашенными хной волосами, в боа из перьев на шее, отскочила от Марка, будто он был потенциальным насильником, хватаясь за ворот своего розового атласного халата, а костлявый молодой человек, который был похож на человека, пережившего концентрационный лагерь, со впалыми щеками и бритой головой, лишь окинул его беглым взглядом, когда тот проходил мимо.

Марк застал Фейс лежащей на кровати в своей комнате; она слушала диск Шуберта, который он ей подарил. Она села, и Марку показалось, что он увидел в ее глазах вспышку тревоги, затем выражение ее лица смягчилось.

— Все в порядке, Адель, — ясным ровным голосом произнесла Фейс, обращаясь к медсестре. — Я говорила с доктором Файном. Он сказал, что все в порядке.

Старая мегера продолжала разглагольствовать еще некоторое

время: «Правила есть правила… как могу я выполнять свою работу, если люди не… они платят мне недостаточно, чтобы…» Но наконец она удалилась в холл, бормоча что-то себе под нос.

— Уф! — Фейс вздохнула, затем улыбнулась своей шаловливой улыбкой. Когда она встала, чтобы выключить плеер, Марк заметил, что она набрала несколько фунтов, и это подбодрило его.

Он улыбнулся и подошел к Фейс.

— Я очарован, как сказала бы моя мама.

— Не обращай внимания на Адель.

— Что это с ней?

— Она боится, вот и все.

— Чего?

— Что в один прекрасный день мы, пациенты, будем бегать по приюту.

— Это внесло бы разнообразие в ее жизнь.

Марк почувствовал, что его мрачное настроение отступило. Это был один из хороших дней Фейс. За исключением теней под глазами, похожих на следы от синяков, она была почти такой же, как до болезни. Он опустился на кровать рядом с женой, сдерживая желание вытянуться и закрыть глаза.

— Ты выглядишь уставшим, — сказала Фейс, участливо изогнув бровь.

— Сегодня был тяжелый день.

— Ты высыпаешься?

— В такую жару? — Температура воздуха всю неделю не опускалась ниже сорока градусов.

Дождь с грохотом бил по стеклу. Буря разогнала жару, но Марк сомневался, что этой ночью он будет спать лучше.

Фейс рассматривала его с выражением, которое он слишком хорошо знал: полусердитое, полусмирившееся. Она знала, что его что-то терзает, но ждала, пока он сам будет готов сказать ей — или пока она не потеряет терпение. Фейс вела себя так же, когда умирала его мама: она долго терпела его молчание, ожидая, пока Элли будет похоронена, а потом с такой же непоколебимостью, с которой она только что говорила с медсестрой, сказала:

— Мне очень жаль твою маму — я тоже ее любила, — но боюсь, что закрываться от меня — это не выход. Это наша общая беда, независимо от того, нравится тебе это или нет.

— Я закончила те книги, — сказала она, кивнув на груду книг в бумажном переплете, которые Марк принес ей в прошлый раз.

— Какая тебе понравилась больше всего?

— Лэрри Макмертри — она навеяла мне воспоминания о Вайоминге. — Лицо Фейс внезапно стало тоскливым.

У Марка сжалось сердце. Они мечтали о том, чтобы когда-нибудь купить там дом. Первые двенадцать лет жизни Фейс, пока ее семья не переехала в Орегон, провела в Джексон-Хоул. Их с Марком медовый месяц прошел в бревенчатом домике на озере Дженни, тогда-то и его тоже пленил Вайоминг.

— Мы вернемся туда в скором времени, — стараясь казаться беспечным, сказал Марк.

— Нет, не вернемся. — Грустная уверенность, с которой говорила Фейс, холодным лезвием прошла сквозь его сердце.

— Ты не можешь этого знать.

Она покачала головой.

— Нет смысла обманывать друг друга, Марк.

Он положил руку ей на плечо и посмотрел в глаза.

— Я знаю, что сейчас это кажется нереальным, но совсем скоро ты вернешься домой. Ты должна в это верить. — Он надеялся, что для Фейс его слова звучали более убедительно, чем для него.