Чужое сердце
Шрифт:
В баре отеля «Лютеция»
Редкий случай, – я опаздываю. Это нарочно, я не хочу ждать одна, даже секунду не хочу выискивать его взглядом, бояться, плакать. Я вхожу в большой зал. Как Генриетта год назад, в том же самом месте, я крадусь вдоль стен и не снимаю с носа черные очки, которые закрывают мне пол-лица.
Янн протягивает ко мне руки, как только видит меня. Он встает мне навстречу. Я спокойно уклоняюсь от поцелуя, сажусь, я смотрю на него. На какую-то частицу времени мне кажется, что я перестаю различать, что есть, а чего на самом деле нет. Янн ли это, кто он на самом деле, кто этот мужчина, улыбающийся мне сквозь слезы на глазах? Мне известно это странное и головокружительное ощущение: жизнь как будто теряет ориентиры, материальность. Когда мне сказали, что я ВИЧ-инфицирована, у меня иногда бывало это ощущение, что все нереально, что это кошмарный сон, от которого я вот-вот очнусь. Мощное желание не верить в истинное положение вещей иногда полностью размыкало мою связь с реальностью. Ко мне любезно обращается официант. «Колу, пожалуйста». Янн сидит передо мной, выпрямив спину, сложив руки, он выглядит потрясенным, но твердым, он получил рану, но полон решимости исцелиться. Он медленно и четко просит не прерывать его: «Прошу тебя, Шарлотта…»
Потом он начинает долгий монолог: – Я рад видеть тебя. Рад, что теперь ты все знаешь. Лгать становилось для меня невыносимо. Мне хотелось бы, чтобы ты попыталась понять. Моя жена погибла четвертого ноября две тысячи третьего года. Я так и не подал на развод, и в тот вечер в театре, когда ты спросила меня, не вдовец ли я, ты не заметила, но я вздрогнул. Виржини умерла в результате автокатастрофы недалеко от площади Насьон. Я был в командировке в Страсбурге. В состоянии комы ее отвезли в госпиталь Сен-Поль. Когда я приехал туда, мне объявили о том, что ее мозг умер. Я всем сердцем, всей душой любил Виржини. Она была для меня всем. Мы познакомились в Индии в тысяча девятьсот девяносто седьмом году. Она там проходила преддипломную практику в одной гуманитарной организации, а я приехал в отпуск. У меня было мало женщин. Я сделал Виржини предложение наверху Эйфелевой башни. Она считала, что это самое красивое архитектурное творение, «связь между прошлым и будущим». Мы поженились в двухтысячном году. Когда обнаружилось мое бесплодие, мы сделали несколько
Потом вошла женщина-психолог. Она встала рядом со мной на колени и без слов сжала мою руку. Через несколько минут она спросила, не могу ли я пройти с ней, в глазах у нее стояли слезы. Она заговорила со мной о пересадке. Я сразу же спросил, можно ли будет узнать, кому пересадят сердце. Женщине? Она ответила, что не знает, но, вероятнее всего, это будет молодая женщина. Я дал согласие. Честно говоря, я не думал о спасении другой жизни, я хотел продлить жизнь Виржини. Когда я вернулся в палату проститься с ней, два врача проводили пробы для подтверждения смерти мозга. Полное отсутствие рефлексов, отсутствие реакции сетчатки на световую стимуляцию, стабильно плоская энцефалограмма, неподвижное тело, но все еще живое сердце. Я взял Виржини за руку, поцеловал ее и быстро ушел. Я подумал: «До свидания. Скоро кошмар кончится, потому что я приду к тебе». Я так и не смог узнать, кому пересадили сердце моей жены, несмотря на все настойчивые расспросы. До того дня, когда я прочел в газете интервью с тобой. Я увидел по телевизору твою энергию, твою улыбку. Виржини была врач. От ее коллег я знал, что пересадка прошла в том же госпитале. Вот все, что я знал. Я решил написать тебе…
Я прерываю Янна:
– Письма – это ты?
– Какие письма?
– Которые ты писал мне, это та же история…
– Нет, дай мне закончить, прошу тебя. Я хотел тебе все сказать, но я не знал, хочешь ли ты того же. Я читал все о тебе, несколько раз перечитал твою книгу, твои интервью, пересматривал твои фильмы – всё. После катастрофы я стал ходить к психологу. Он советовал мне принять случившееся. Отделить одно от другого, оставить в покое Виржини, смириться с потерей. Тогда я решил познакомиться с тобой нормально, как свободный человек, который мог бы полюбить тебя без твоей истории с пересадкой, без воспоминаний, без присутствия какой-то другой жизни в тебе, – любить тебя просто ради тебя. И я пошел в театр. Я встретил тебя, я лгал тебе, чтобы защитить нас. Часто я был на грани того, чтобы все выложить. Когда ты говорила про Индию, про свою клеточную память, когда ты снимала безе с лимонного торта. Но я держался. Я хотел поговорить с тобой, я собирался сделать это, но я так и не нашел подходящего момента, я боялся, – и до сих пор боюсь потерять тебя, потому что я люблю тебя, Шарлотта, я так тебя люблю…
Я уже ничего не понимаю. Я не хочу больше ничего слышать. Я встаю, подхожу к Янну, целую его в щеку, в закрытые глаза. Его слезы на моих губах. Потом Янн поднимает глаза. Я прижимаю палец к губам, чтобы он понял, что я не могу говорить, реагировать, что мне нужно уйти.Я медленно покидаю отель. По улице я иду молча, неуверенным шагом. Смотрю то в небо, то под ноги, будто колеблясь между мечтой и реальностью.
Вхожу в дом как сомнамбула. Зажигаю свечи и гашу весь свет. Я ищу тишины. Хотела бы я вернуться в детство, стать невредимой, маленькой, полной сил, не знать ударов судьбы, жестокости, боли. Снова стать Анной-Шарлоттой.
Как вчера, я снова чувствую, что все вокруг плывет. Голова кружится, как только я пытаюсь встать на ноги. Временами наступает забвение, в голове с трудом ворочается мысль, иногда я совершенно забываю, почему я в таком состоянии, и ощущаю только головокружение, боль и привкус конца, пропасти, до которой можно дотянуться рукой.
Янн врал и врет до сих пор. Он любит призрака. А я любила его. Любовь убегает, как крыса. Жизнь тоже. Я дохожу до кухни, в темноте хватаю свою корзинку и медленно вываливаю оттуда все свои лекарства, которые с пластмассовым, уже невыносимым для меня шелестом рассыпаются по столешнице. Включаю дневной свет. Ворчу оттого, что он бьет по глазам. Прикрываю глаза ладонью. Вот он рассыпан передо мной, мой чудный коктейль для выживания. Благозвучные и обманчивые имена всех видов химического оружия, все эти «-амы», «-виры», «-илы». Анксиолитики, антидепрессанты, антивирусная терапия, гипотензивные средства… Я читаю вслух и спрашиваю сама себя:
Эпивир, этравирин, ралтегравир? Интеленс, исентресс, ксанакс?
Фрактал, лароксил, кортексин? Нексиум, неорал? Бромазепам или тетразепам? Эфиент или терзиан?
Время вечернего приема как раз сейчас. Я уже не помню дозировок, что надо принимать и по скольку. А если все прекратить? Все эти «анти-все на свете»? Пусть действует природа. А если мне самой помочь себе? А может, уснуть раз и навсегда? Окончательная анестезия. Терзиан! Вспышка памяти. Я помню слова фармацевта: «Осторожно, это сильнодействующее средство, четко следуйте назначению врача, только три капли в случае приступа, а не четыре…» Сколько капель в полном флаконе? Я беру бутылочку, отвинчиваю еще новую пластиковую крышку. Она потрескивает. Я подношу ее к губам. Закрываю глаза. Глоток терзиана?
Я выпускаю флакон, и он разбивается на полу. Я сметаю все пилюли ребром ладони. Никакой химии не будет во мне сегодня, как когда-то, давным-давно. Пойду и лягу спать, ничего не принимая.
Буду спать, как в детстве.Лили пришла разбудить меня. Вчера вечером она попросила у меня дубликат ключей. «На всякий случай», – сказала она. Я без лишних слов обнимаю ее, с удивлением видя ее лицо так близко от своего. Я спала. Без снов, без ничего, мертвое спокойствие. Сознание отключилось само, как при аварийной остановке. Сегодня я забираю Тару. Я прошу Лили позвонить моему бывшему мужу. Мне хочется небольшой отсрочки. Завтра мне будет лучше, я даю себе слово. Лили заставляет меня принять лекарства. Она проводит со мной весь день. У меня на мобильном телефоне несколько сообщений от Янна, я не читаю их. Пусть проходят минуты и часы. Когда небо потемнеет, я вернусь в постель. А завтра будет лучше, непременно лучше.
Лили спала у меня. «Я не могу тебя оставить в такой прострации!»
Помню, что я держала ее за руку. Она уже встала, я слышу, как она возится на кухне. Который час? Поздно. Лили ждала, пока прозвенит мой будильник, чтобы потом уйти к себе домой. Она приносит мне лекарства вместе со свежевыжатым фруктовым соком. Я улыбаюсь ей. Лили спасает меня. Она самая ласковая женщина, которую я знаю. Я посвящу остаток своих дней тому, чтобы любить дружбу, поддерживать ее. Я совершенно недооценила эту форму любви. У меня была куча друзей, и сколько их осталось? Я ничего не делала, чтобы сохранить их. Дружба была лишь эрзацем любви, которую я искала, ее незрелой, легкой формой. Я сержусь на себя. Что бы я делала без Лили? Теперь ей пора уходить, ее ждет сын. Я обнимаю ее крепко-крепко, как будто она исчезает на месяцы и едет на другой конец света. Она всхлипывает. Мне тоже пора. У меня встреча с психологиней.
На моем мобильном телефоне новые послания от Янна. Я отвечаю ему эсэмэской: «Пожалуйста, оставь меня».У психологини
– Значит, вы, Шарлотта, сходите с ума? Да что же у вас с лицом? Что происходит? Рассказывайте…
Я не могу ответить Клер сразу же. Я начинаю плакать, это сильнее меня, и мне неловко, это стыд и слабость, я не люблю себя такой.
Клер продолжает невозмутимо сидеть в кресле.
Она улыбается мне, не пытаясь сделать ни малейшего движения в мою сторону. Никакого сочувствия, – не утешать ребенка, который тогда будет плакать до бесконечности. Разбудить меня. Вывести меня из эмоций. Вернуть меня к разуму, туда, где можно найти решения всех проблем.
– Выплачьтесь, Шарлотта, а потом сможете поговорить со мной…
Клер допускает мое волнение, она может понять его, но не хочет разделять. Это ее закон, ее техника. Она стоит на страже разума, нейтральности. Ее благожелательный стоицизм оказывает свое действие, и я перестаю плакать. Клер знала о моем романе с Янном. Я рассказываю ей только о недавних открытиях. Ничто как будто не удивляет Клер. При контакте с ней ничто не кажется изумительным, ничто не вызывает потрясения, все нормально, почти заурядно.
– А что вы сами чувствуете? – спрашивает она меня, более заинтересованная моим состоянием, чем фактами.
– Опустошение. Он лгал мне, он предал меня. Что можно построить на лжи – какую бы цель она ни преследовала?..
– Вы понимаете, ради чего он лгал вам?
– Он объяснил мне.
– Каковы были его намерения? Намеревался ли он, как вы говорите, лгать вам? Говоря неправду, хотел ли он действительно предать вас?
– Не знаю. К чему вы меня подводите?
– Всегда учитывайте две вещи, Шарлотта, если хотите приблизиться к той истине, которая вам так необходима, к «вашей» истине. Фрейд говорил, что истины не существует, что она всегда субъективна, многообразна. Есть только субъективные истины, в данном случае есть истина ваша и истина его. Берите в расчет ваши эмоции, ваше видение, но также и его видение, его истинные намерения. Между вашими эмоциями и его намерениями вы найдете вашу истину. И тогда я спрашиваю вас: было ли намерением Янна навредить вам, предать вас?
– Нет.
– Прекрасно. Так что же? Что вы на самом деле ставите ему в вину?
– Он любит меня за сердце, которое у меня в груди. Он говорит, что любит меня ради меня, но я ему не верю. Он не любил бы меня, если бы у меня не было этого сердца.
– Но у него нет никаких доказательств того, во что он верит, и никогда не будет. Вы никогда не узнаете, действительно ли тот трансплантат был пересажен вам и бьется в вас. Правда?
– Он убежден, что знает. Я тоже колеблюсь.
– Вспомните, убедить себя можно практически во всем. И особенно в том, что для нас жизненно важно. Человек хочет жить, он ради этого готов на все. Этому человеку необходимо было думать, что вы носите это сердце. Он не смирился с утратой.
– Он любит меня не ради меня самой.
– Хотеть, чтобы тебя любили ради себя самой, – иллюзия. Мы всегда бываем любимы за что-то, что мы представляем собой в глазах другого, ради того, что партнер находит в нас. Любовь диктовать нельзя. «Люби меня потому-то, а не потому-то». Это так не работает. Мы еще и то, что мы представляем собой, мы – это целое, сплав. Не надо дробить себя на фрагменты. Вы – Анна-Шарлотта Паскаль и Шарлотта Валандре. Вы любимы или не любимы. Человек чувствует любовь или не чувствует ее. Это как магия. Она поражает, но, если ее начинать разбирать по винтикам, она исчезает. Он в вас влюблен?
– Это история любви подменной, украденной у другой женщины…
– Я выслушивала вас в течение месяцев, это история любви, а не недоразумение, не фантазм. Вы чувствуете любовь или нет? Не торопитесь отвечать. Факты значат гораздо меньше, чем чувство и намерение.
Выходя от Клер, я посылаю Янну сообщение, как будто под ее диктовку: «Мне нужно время».
Он ответил мне: «Я ждал так долго – и я дождусь тебя».Май 2008 г.
Сценарий
Съемки ведутся на северном побережье Франции и в старой части Лилля. Хотя предполагается, что действие происходит в Бретани и в Париже. Это вопрос бюджета. Лилль дешевле, чем Валандре или столица. Мне трудно восклицать, стоя перед невзрачной полосой песка, на сероватой дюне: «Смотрите, какая красота! Это Валандре, и пляж тянется вон туда, вдаль до самого Пьегю». Там вдали не Пьегю с его скалистым белым тупичком порта, а Дюнкерк.
Больше всего меня сбивают с толку черепичные крыши, – какая Бретань без черного кровельного сланца. «Не бойся, никто не заметит». И правда, никто не заметил.
Я играю саму себя. Доминик Бенеар, человек, который стоял в начале моей карьеры, тоже играет себя. Своим проницательным голубым взглядом он сразу замечает, что я не в форме. Я никому не расскажу про свое горе, про то, что со мной случилось. Я не откровенничаю на съемках. Да и никто не поймет. Все переврут. Я приехала сюда забыть, работать, прожить по-настоящему эти несколько долгожданных дней. Пересматривая дубли на мониторе, я кажусь себе некрасивой и расстраиваюсь. Неужели я так изменилась? Говорят, сам себя не видишь. Все правильно, я действительно вижу кого-то другого, не себя. Уродина! Ведь это история моей жизни, и я хочу, по крайней мере, не вызывать жалость. Плохой свет, плохая прическа, я себя не узнаю. Свет в кино, как и на телевидении, – это просто магия. Хорошо поставленный свет лучше любой подтяжки. Это знают все актрисы. Сегодня снимают сцену на пляже, проезд вдоль волнующегося моря. Я шучу с гримершей: «Я отлично сочетаюсь с натурными декорациями: волосы прямо как водоросли». Я жалуюсь режиссеру на осветителя, способного сделать меня хоть чуть-чуть красивей. Но всем плевать. Как для обложки «Пари-матч», у меня такое впечатление, что мне надо быть как можно страшнее, чтобы все мои мытарства читались прямо на лице.
Я давно не работала, и это первый день. Доминик, продюсер фильма, как всегда, мил и набавляет мне несколько съемочных дней, чтобы заплатили чуть больше. Я решаю перестать качать права.
Я хочу, чтобы у съемочной группы осталось обо мне хорошее впечатление. Я страшненькая, но не вредная.Главную роль играет Аврора Пари, в реальной жизни – моя внучатая племянница. Она не пользовалась никаким блатом, у нее другая фамилия, она училась в актерской школе, ее просто предупредили о том, что будет кастинг. Талантливая девочка эта Аврора. Вечером, когда все в отеле вроде бы заснули, я выхожу из номера, еле ползу, держась за стенку. Мне говорят, что надо отдохнуть, но я не могу спать. Я чувствую себя такой одинокой. Мне нужно выйти на улицу, вдохнуть теплый воздух пляжа, который лежит в нескольких сотнях метров от меня. Я натягиваю мужскую куртку – бушлат, который я свистнула у клеившего меня техника на случай, если задует ветер. Я поднимаю высокий воротник, прячу волосы. Я шагаю вперед. Ближе к дюнам мне попадается группа ребят, сидящих на земле возле своих велосипедов.
Середина ночи. Единственный свет идет от тусклого фонаря на пустынной стоянке. Они пьют что-то из банок и свистят мне вслед. Я даю им отмашку рукой и, пригнув голову, иду к морю. Мне не страшно. В темноте я слышу, угадываю парочку, которая развлекается на песке. Шум ветра, разбивающегося о пляж, звучит тоскливо. Ветер воет снова. В темноте подвижными линиями белеет пена, она тянет меня к себе, как притягивает горизонт. Большая дюна разбита черным туманом на фрагменты. Я ложусь на песок, там, где он еще не мокрый. Я во все глаза смотрю на это таинственное небо над моей головой. Даю течь слезам, которые уже подступают. Это как капельница на пляже. Я думаю о нем.
Я уезжаю со съемок через неделю. Когда будет следующий фильм?Я возвращаюсь в Париж. От Янна никаких вестей. Его отъезд в Австралию намечен через три дня. И это хорошо. «Уезжаю. Люблю тебя». Я сохранила его сообщение.
Проходит 2008 год. Ничего примечательного. Снов больше нет, кошмары кончились. Мое последнее странное видение – индийский секретер в золотом ореоле – явилось мне в метро. От всего этого я освободилась. Теперь я – это только я. Я веду немного затворническую жизнь. Смотрю, как растет дочка. Она – моя гордость. Вот уж плоть от моей плоти. Я тоже продлеваю жизнь. Подпитываюсь ее счастьем.
Тара мало говорит. Психологиня советует оставить ее в покое. Когда я расспрашиваю ее, интересуюсь тем, как прошел день, она отвечает мне, что не знает. Она не хочет разговаривать, она хочет только играть. И тогда мы играем, я дурачусь, смешу ее. Боже, какая красивая у меня дочка.
Я мало обмениваюсь новостями с внешним миром. Иногда хожу молиться в часовню Чудотворной Девы. Молюсь за Тару, за мою мать, за отца и за сестру и за него – я знаю свой список наизусть, и, чтобы выйти за пределы своей крошечной жизни, я всегда заканчиваю посланием, адресованным человечеству. Я прошу искоренить страдание.
Я вижусь с психологом, с Лили, периодически встречаюсь с отцом, недавно попила чаю с Генриеттой. Перезваниваюсь с сестрой, с двоюродным братом, с агентом, который с нетерпением ждет откликов на показ телефильма, намеченный на ноябрь.
Предпремьерный показ фильма «Любовь в крови» проходит успешно. Зал долго хлопает мне, я встаю, чтобы поблагодарить, у меня на глазах слезы. Я устала плакать. Надо перевязать себе слезные железы. Я в первый раз смотрю фильм. Странно видеть, как перед тобой проходит твоя жизнь. Все хорошо отражено, довольно близко к тому, что я пережила. Мне трудно оказаться лицом к лицу с реальностью, от которой я часто отворачивалась, чтобы хватило сил жить.
Здесь Лин Рено – как всегда, сердечная и отзывчивая – и еще Сеголен Руаяль, ее привел Доминик Бенеар.
У нее прекрасная улыбка. Красивая женщина, держится очень достойно. Она величаво проходит сквозь толпу, пытаясь любезно поздороваться с каждым. Нелегко. Люди останавливаются, чтобы увидеть ее. Я вспоминаю Розелин Башло, ее лимузин, ее мотоциклистов, мигалку, телохранителей, ассистентов. Политики – вот настоящие звезды.
Мою маленькую жизнь увидело около пяти миллионов телезрителей. Телеканал «France-France-Eдоволен. Влияние фильма на мою карьеру? Может, будет театральная постановка в начале 2009 года, комедия, и это прекрасно.29 ноября 2008 г., мне сорок лет. В семнадцать лет моя предположительная продолжительность жизни составляла полгода… Доминик устраивает праздник. Хороший вечер. Я вспоминаю прошлый год, официанта в темноте…
Янн прислал мне сообщение: «С днем рождения. Люблю тебя» – и заказал доставку букета нежных фиалок, которые я не стала ставить в воду. Пусть засыхают в сумочке.
Декабрь 2008 г., у меня дома, незадолго до Рождества
Зима давит серой скукой. Сидя за письменным столом на скрипучем деревянном стуле, я отвечаю на послания поклонников, их поток не перестает меня удивлять. Сегодня я чувствую усталость с самого утра. Странно. Ненавижу эту физическую слабость. Мне пришлось заставить себя не поддаваться этой сильнейшей, почти парализующей усталости, охватившей меня еще со вчерашнего дня. Я сильно нажимаю на кончик фломастера, надписывая фотографии, которые я рассылаю, и вдруг чувствую в левой части груди резкую боль, которая сковывает мне руку. Единственная в своем роде, пронизывающая, узнаваемая сразу для тех, кто, как я, один раз уже ее испытал. Меня поражает и сама боль, и воспоминание обо всем, что с ней связано. Ее интенсивность на этот раз меньше, чем запечатлевшаяся в памяти. Но боль упорно не отступает, она сидит крепко и сжимает мне легкие обручем. Это сердце. Не могу поверить. Неужели мое второе сердце больно? Это какая-то путаница. Все пройдет. Я откладываю фломастер, ложусь, терпеливо смотрю в потолок. В этот важный момент я отключаю мозг и концентрируюсь на сердце. Я закрываю глаза и пытаюсь почувствовать и взять под контроль его биение. Я стараюсь реже дышать, но ничего не проходит, ни постоянная боль, которая отдает в руку, ни чувство сдавления. Меня охватывает глухой гнев, я борюсь с ним, выталкиваю его, выдыхаю воздух. Я не хочу звать на помощь, не хочу устраивать гонки на машине «скорой помощи», хватит с меня этой кутерьмы. Никаких сирен, никакой срочной госпитализации, никаких обследований – болезненных или устрашающих, никакой коронарографии, сцинтиграфии, ангиографии, МРТ, сканирования, хватит быть подопытной крысой. Теперь у меня сердце не больное. Я хочу просто отсидеться дома, в четыре часа сходить в школу за дочкой, как вчера, как миллионы других матерей, хочу готовиться с Тарой к Новому году. Я жду. Собираю всю свою решимость, я хочу чувствовать себя хорошо, и еще я молюсь, обещаю все что угодно, если эта боль исчезнет бесследно.
В середине дня дыхание затрудняется, я не отвечаю на телефонные звонки. Теперь боль становится невыносимой, она не уйдет, она сжимает мне рот, нос, живот, охватывает глаза. Это кошмар. Мне удается вызвать «скорую». Супермены прибывают за считаные минуты. И я покидаю дом волей-неволей под вой сирен. Отец и бывший муж предупреждены. Диагноз ставится быстро. Инфаркт. Еще один инфаркт.
– Сколько времени длился ангор? – спрашивает врач.
Я забыла это красивое слово, которое обозначает сердечный приступ.
– Несколько часов… Еще со вчерашнего вечера…
У меня нет сил говорить дальше. Я слышу, как меня ругают за то, что я долго ждала. После первых признаков мне надо было уже стремглав мчаться сюда, в реанимацию. Мое упрямство может иметь серьезные последствия. Забита по крайней мере одна сердечная артерия. Всего их три. В гуле голосов я отвечаю, рассказываю, пытаюсь оправдаться… Еще же две артерии остались… Мое упрямство не раз спасало мне жизнь… Меня везут в операционную, часть сердца не получает кровоснабжения. Нужно прочистить просвет в закупоренной артерии, поставить пружинки, стенты…
Давление падает, пульс снижается до тридцати ударов в минуту.
– Добутамин! Добутамин!Слыша это слово, я в полусознательном состоянии узнаю свой кошмар про смерть – и проваливаюсь в черную дыру.
Просыпаюсь на следующее утро. Рядом с озабоченным лицом сидит отец. Его пальто – мокрое от снега. Чуть позже приходит Лили. Отец говорит с ней о чем-то в коридоре. Потом она держит меня за руку и кусает губы. Пульс чуть-чуть улучшается. Врачи в недоумении. Часть артерии так и останется непроходимой. Надо ждать, надо смотреть, как отреагирует организм. Делать нечего, теперь нужно только ждать. Медицина сдает вахту, теперь ее должна принять моя природа.
В виде исключения, несмотря на свой юный возраст, Тара получает разрешение зайти и поцеловать меня. Это плохой знак, я знаю. Она хочет остаться со мной. «На все время», – говорит она. Старшая медсестра добрая, она дает мне час свидания с дочкой. Тара придумала игру на тренировку памяти, «мемори», нарисовав на бумажках предметы дублями. Надо собрать пары, запомнить, где лежат перевернутые картинки. Я нахожу в себе силы играть. День проходит, мое состояние стабильно. Не блестяще. К восьми часам посетителям положено уйти. Отец и Лили целуют меня, тяжелые поцелуи в лоб. «До завтра, милая». – «До завтра, доченька». Под тихий аккомпанемент расположенной позади меня аппаратуры я остаюсь одна – вернее, вместе с медведем, которого принес отец. Я спрятала его под одеялом. Я изо всех сил сжимаю его вытертую шерсть, настроение у меня поганое, я не могу с ним справиться. Флешбэк. Передо мной проносится череда образов. Я вспоминаю тех, кто дал мне жизнь, маму, моего донора сердца, кто бы он ни был, Тару, Янна, любовь, которой нет со мной в этот день. Я молюсь. Впервые в жизни я верю в возможность смерти, испытываю подавляющий страх смерти. Ужас охватывает всю меня. У меня предчувствие, предвкусив смерти. Я лежу – окаменевшая, бездвижная, совершенно четко все понимающая и оледеневшая. Наступает ночь, а мне не заснуть. Дежурная медсестра входит в палату и удивляется, что я еще не сплю. За ней приходит дежурный кардиолог и решает погрузить меня в искусственный сон.