Чужое тело, или Паззл президента

Юрьев Зиновий Юрьевич

А вообще, Костя, я сам-то иногда чувствую себя если и не мифом, то уж самой что ни на есть белой вороной. Потому что не думаю о стародавнем фундаменте нашей российской деловой этики — от трудов праведных не наживешь палат каменных. И что раньше появилось — это мудрое оправдание нашего извечного воровства и лени или и то, и другое, наоборот, вызвано убежденностью в преимуществах воровства над честным трудом, не разберешь. Ну а я, во-первых, уже кое-что имел, а во-вторых, мне всё казалось, что труды праведные все-таки поинтереснее палат каменных. Вот и живу теперь своей компанией «РуссИТ». А если точнее — доживаю.

И всё это длиннющее предисловие, Костя,

не только оттого, что страшно мне одному оставаться в этой палате. Оно еще и к тому, чтобы ты понял, какие тут интересы задействованы. И чутье мое нашептывает, что смерть бедной этой сестрички Даши не так проста. Что я хочу от тебя? Может, поговоришь с вахтером? Тут его все зовут Данилычем. С этими операми. Случайно ли ее сбили или… Ну, и в компании присматривайся и приглядывайся. Знает ли кто-нибудь о моем диагнозе. Пока я жив, Костя, ложиться на спину и поднимать лапки как-то не хочется. Андерстэнд?

— Иес, сэр.

— Тогда иди. Думаю, что вряд ли сегодня мне грозит что-нибудь еще.

— Иес, сэр, — улыбнулся Костя. — Но все-таки я бы предпочел посидеть ночь рядом с этим Данилычем.

— Не выслуживайся, секьюрити, — улыбнулся Петр Григорьевич и тут же поймал себя на том, что улыбается впервые с момента вынесения ему приговора. — Придешь завтра.

— Понимаешь, сынок, — рассказывал через несколько минут вахтер Косте, — смотрю, она бежит, вся какая-то растрепанная, в руке мобильник. А на улице дождина как из ведра поливает. Я ей говорю, Даш, ты бы хоть зонтик взяла, держи, а она даже на меня не взглянула, только всхлипнула и выскочила на улицу.

— Всхлипнула? Плакала, что ли?

— Ну да, я и говорю. А прямо минут через двадцать два милиционера заявились и стали спрашивать, не наша ли это сотрудница. Проезжали, оказывается, мимо и заметили ее на дороге. Мертвая, говорят, уже была. Хорошая была девчушка… — Старик покачал головой и вытер глаза платком. — Я теперь вспоминаю, она уже несколько дней какая-то сама не своя была…

— А в чем вы это заметили?

— Ну, так прямо и не ответишь… Вообще-то она приветливая была, улыбалась, когда мимо проходила. И всегда спросит: Как дела, Данилыч, назначил бы хоть раз свидание. Смешливая была такая… — Старик снова приложил несвежий платок к глазам.

Утром Костя был уже в отделении милиции.

— Если не возражаете, товарищ лейтенант, — сказал он дежурному, — я бы хотел узнать о девушке, которую вчера обнаружили сбитой машиной около больницы.

— А вы кто? — хмуро спросил дежурный. — Родственник?

— Да нет. Ваш бывший коллега. Теперь вот в одной фирме безопасностью заведую. И мой шеф как раз лежит в этой больнице. Ему Даша, так зовут эту девушку, должна была укол на ночь сделать.

— А чего ушел из милиции? — слегка оживился дежурный. — Сам или поперли?

— Сам.

— И сколько же тебе в фирме платят?

— Сто тысяч.

— Честно?

— Ей-богу.

— Здорово… За такие деньги — это что ж, больше трех тысяч баксов…

— Точно.

— За такие деньги я бы сам… Нет ли там у вас еще местечка, а?

— Пока нет, но…

— Имей меня в виду, безопасность. Пройди в пятнадцатую комнату. Это на втором этаже вторая комната направо. Поговори со старшим лейтенантом Стычкиным. На него труп твой повесили.

Стычкин тоже долго интересовался, сколько Косте платят на фирме, потом вздохнул и покачал головой:

— Даже не знаю, что делать. Начали нас здорово поджимать. Вроде бы

и хорошо это. Кусочничать и побираться противно, но когда это еще зарплату прибавят, да и сколько прибавят — тысячи на три? Пять? Жить-то как на наши деньги… Ну, что тебя интересует в этом ДТП?

— Понимаете, мой шеф думает, что это может быть и не ДТП. Может, это убийство, считает он. Она, эта девушка, должна была сделать ему укол — он лежит в больнице, — терпеливо бубнил Костя. — Он бизнесмен, и вполне может быть, что его враги решили подговорить сестру сделать не тот укол, что нужно было, но она в последнюю минуту испугалась и куда-то выскочила прямо под дождь.

— М-да, начало тридцать восьмой серии «Убийство под дождем»…

— Несколько вопросов, если вас не затруднит.

— Давай, секьюрити.

— Мобильный при ней нашли?

Старший лейтенант взял со стола листок и начал читать.

— Да нет, вроде. И что, ты думаешь, девчушку сбили машиной, чтобы украсть мобильный?

— Может, товарищ старший лейтенант, убийца боялся, что его номер остался в телефоне.

— Гм…

— И потом, не обнаружили ли у нее в кармане мелкие осколки стекла?

— В каком смысле?

— Понимаете, там вполне могла быть ампула, точнее ее осколки, с остатками того вещества, которое намеревались вколоть пациенту, то есть моему шефу.

— Ну, секьюрити, похоже, ты и впрямь милицейские погоны носил. Серия тридцать девятая. Давай твои позывные, я тебе сразу позвоню, когда проверим.

Костя медленно шел через парк к больничному корпусу. Неужели уже август к концу клонится — и не заметил, как лето прошмыгнуло. Вон и листочки начали кое-где желтеть, и ветерок холодный вполне по-осеннему под куртку забирается… Ну никак не хотелось верить, что Петр Григорьевич обречен. Так ему было хорошо за его широкой и надежной спиной. Всем, всем буквально был он обязан шефу. И тем, что вытащил он его тогда из милиции. И тем, что не считают теперь отец с матерью каждую копейку, когда нужно идти в аптеку. До этого отец от этих счетов и расчетов на глазах старился — не привык так жить. Все-таки был в советские времена кадровым военным. Деньги, говорят, людей не украшают. Может, оно и так. Зато их отсутствие людей уж точно портит. Отец с тех пор, как стал он работать у Петра Григорьевича, прямо на глазах изменился: и спокойнее стал, и мягче. Они на Петра Григорьевича как на святого молятся, только что портрет его в красный угол еще не повесили. И вообще, если бы не Петр Григорьевич, сидел бы он сейчас как пить дать где-нибудь в Мордовии в колонии общего режима и шил брезентовые рукавицы под выцветшим плакатом «На свободу с чистой совестью»… От того, что Петр Григорьевич рассказал ему накануне, на сердце ему словно защелку какую-то повесили — болело оно. Так жалко ему еще никогда никого не было. Прямо завыл бы от горя, как собака. Он, наверное, и был по натуре собакой, потому что только собака может быть так привязана к хозяину, как он к шефу.

Петр Григорьевич показался ему немножко оживленней сегодня, и он вкратце доложил ему о том, что уже успел.

— Может, — предложил он шефу, — все-таки посадить в коридоре у палаты хорошего человечка. Это организовать совсем не трудно. У меня есть старые знакомые, да и в отделении, которое убийством Даши занимается, тоже есть хорошие ребята.

— Думаю, Костя, — пожал плечами Петр Григорьевич, — что пока до штурма больницы дело не дойдет. Поезжай в офис и постарайся выяснить, знает ли кто-нибудь о моем диагнозе.