Чужой друг
Шрифт:
Фрау Рупрехт сидела в кресле. Дав ей таблетки и попросив не подниматься, я сходила на кухню, сполоснула стакан и наполнила его. Квартира была чистой, но пахло в ней как-то неприятно. Наверное, из-за птиц. У фрау Рупрехт много птиц. Несколько клеток висит на стене, словно рамы картин. Когда я принесла воду, фрау Рупрехт взяла меня за руку и сказала опять, что ей очень тревожно, будто должно произойти какое-то несчастье. Но детей у нее больше нет, только птицы. Наверное, трудно ухаживать за таким количеством птиц, спросила я. Она с недоумением посмотрела на меня:
—
Фрау Рупрехт попросила немножко посидеть с ней. Ей было страшно одной. Она рассказала мне о муже и сыне. Муж умер двенадцать лет назад от легочной эмболии. А сын разбился на мотоцикле, насмерть. Ему было двадцать три года. Фрау Рупрехт когда-то уже рассказывала об этом, но я ее слушала и не перебивала. Потом она заговорила о своей тревоге. Ей всегда тревожно перед какой-нибудь бедой. Так было, когда погиб сын и когда умер муж. И перед другими несчастьями. Если ей становится тревожно, то обязательно произойдет что-то плохое. Она знает, что сейчас где-то стряслась беда, где-нибудь далеко.
Фрау Рупрехт держала мою руку, закрыв глаза. Я подумала, что она заснула. Но когда я поднялась, чтобы уйти, фрау Рупрехт заговорила опять. Я не сразу поняла, что она говорит о своем сыне:
— Раньше я не знала, что дети могут причинять такую боль.
Фрау Рупрехт опять стала рассказывать про несчастный случай. Через некоторое время я спросила, как она себя чувствует. Она сказала, что лучше, поблагодарила и извинилась. Я помогла ей лечь и вернулась к себе. Мне хотелось есть, но вся кухня была заставлена фотопринадлежностями. Я выпила рюмку коньяку и легла спать.
На следующий день, встав позже обычного — на работу мне надо было идти только после обеда, — я зашла к фрау Рупрехт. Она выглядела бодрее, глаза у нее посветлели. Вновь начались извинения. Пришлось сказать, чтобы она перестала извиняться. Фрау Рупрехт пригласила меня на чашку кофе, но я ответила, что мне некогда. Она рассказала мне об авиакатастрофе в Испании, о которой передали по радио. Ночью разбился пассажирский самолет. Фрау Рупрехт спросила, возможно ли, что ей из-за этого было так тревожно. Не знаю, мне в это как-то не верится, ответила я. Она посмеялась над собой.
— Наверное, я сумасшедшая старуха, да?
В общем, я обрадовалась, что фрау Рупрехт стало лучше. Попрощавшись, я ушла.
До обеда фотографии высохли, я убралась на кухне и в ванной, приготовила завтрак. Между делом съездила на лифте вниз взглянуть в почтовый ящик. Там были только газеты и счет за телефонный разговор. Потом я отправилась в поликлинику. По дороге я раздумывала, что делать с новыми фотографиями. Я бы повесила их, хотя бы ненадолго, в комнате, но фотографий было слишком много. Значит, придется сложить их в ящик. До лучших времен, которых никогда не будет.
Посылать фотографии домой не имело смысла. Мать будет разглядывать каждое фото, в надежде что-нибудь вызнать про меня. Ей все еще хочется быть причастной к моей жизни.
Вспомнив про фрау Рупрехт, я решила заглядывать к ней почаще. Тревожилась она скорее всего просто от одиночества.
Поставить машину возле
8
В городе появилось множество туристов. Но едва магазины закрываются, улицы пустеют и становятся по-обычному безлюдными.
Мы часто гуляем с Генри в соседнем парке. Два раза смотрели американские фильмы с бесчисленными погонями. Машины то и дело падали в пропасть или взрывались. В зале было душно. Во время сеанса я выходила подышать свежим воздухом. Близость чужих потных тел вызывала у меня что-то вроде клаустрофобии.
Однажды субботним утром мы прошлись с Генри по магазинам и купили ему темный двубортный костюм в узкую полоску. Генри выглядел в нем очень элегантным. Сначала он отнекивался, говорил, что носить этот костюм не будет, но все же купил его. Себе я искала керамику и косметику. Генри терпеливо сопровождал меня.
В поликлинике уйма работы. Многие врачи в отпуске, и ко мне направляют чужих пациентов. Дважды пришлось дежурить вне очереди. Дома я с ног валюсь от усталости. Делать ничего не хочется. Хорошо еще, квартира маленькая, думается в такие дни. Все под рукой, а на беспорядок можно не обращать внимания.
Донимала жара. В летние дни нагретый воздух застаивается в комнате. Вечерами я открываю дверь в ванную и пускаю душ. Только это почти не помогает. Сплю я плохо и рано просыпаюсь из-за уличного шума.
В начале сентября на работу позвонила мать — отец неважно себя чувствует. Может, мне приехать, спросила я, но мать ответила, что звонит не из-за этого. Я обещала в любой день отпроситься, если папе будет хуже. Она опять сказала — не надо, пока не надо, ей просто хотелось услышать мой голос. Я сказала, что скоро навещу их.
После этого разговора я подумала: не съездить ли мне к ним вместе с Генри. Но я знала мать. Она начнет суетиться вокруг нас, и нам будет неловко.
Вечером я села за письмо отцу. Хотелось написать длинное и теплое письмо, но, заполнив полстраницы общими фразами, я ничего больше не могла придумать и начала извиняться. По дороге на почту я порвала письмо. Оно показалось мне фальшивым. Мне действительно хотелось написать отцу несколько теплых строк, но когда передо мною лежит чистый лист бумаги, в голову ничего путного не приходит. Или я просто не умею писать письма? Я дала себе слово не откладывать поездку к родителям.
Шеф пригласил меня в гости. После совещания он задержал меня в своем кабинете, усадил и предложил сигарету. Он вертел в руках очки и выглядел смущенным. Я подумала, что он смущается, так как речь пойдет о чьей-нибудь жалобе на меня, поэтому ободряюще улыбнулась ему. Помолчав, шеф сказал, что его жена была бы рада, если бы я к ним заглянула. В его голосе была какая-то непонятная ирония. Может быть, в гости действительно звала жена, а он только передавал ее просьбу?
Я поблагодарила шефа. Это было, собственно, все, ради чего он меня задержал. Теперь нам обоим было неловко. Довольно нелепая ситуация. Я не знала, уходить или нет. Наконец, шеф склонился над бумагами, и я встала: