Чужой, посторонний, родной
Шрифт:
Наверное, что-то такое есть в каждой женщине, даже самой никудышной жене и безалаберной хозяйке. Ирка вон вчера так на него посмотрела, когда он Аришке про акилевра рассказывал. На него никто так раньше не смотрел. Таким теплом вдруг повеяло, такой доверчивостью и почему-то благодарностью. Словно она и в самом деле была рада возвращению "блудного мужа".
Интересно, почему Витька на ней женился? Стерва, изгоняющая мужа из собственного дома, пофигистка, не желающая кормить единственное дитя. Но ведь почему-то он на ней женился. Выходит, было в ней что-то такое, что заставило его принять решение в ее пользу. Неужели только беременность? Неужели и в самом деле пожалел
Или все-таки было что-то именно в Ирине? Не в сиротстве ее, не в Витькином сиротстве, не в беременности, а именно в ней самой? Владимир очень даже понял бы брата, если б тот признался, что женился ради вот этого ласкового взгляда. Его одного Володе хватило, чтобы осознать свою неприкаянность. Вроде и сложившийся человек, вполне успешный, удачливый писатель с огромной квартирой, машиной, некоторым счетом в банке и приходящей помощницей Натальей Станиславовной. А один ласковый взгляд посторонней, по сути, женщины, сразу просветил его насквозь: кто ты есть, Владимир Альметьев, он же Вовка Конкин, вечный Шарапов, если до тридцати трех оказался никому не нужным. И будь ты хоть трижды знаменитым писателем, а как человек ты не состоялся, покуда не оставил следа на земле в виде очаровательной ясноглазой девчонки Аришки.
Странное дело — он никогда раньше не задумывался о ребенке. О жене, о женщине — да, бывало. Не сказать, что часто, но не без того. А вот о детях… Как-то этот вопрос его совершенно не волновал. Он и без детей уже оставил след на земле — вон, в кабинете специальный шкаф стоит, предназначенный под романы Владимира Альметьева. Пока еще на нем много свободного места, только четырнадцать книг горделиво демонстрируют имя автора на корешке. Но ведь он еще слишком молод, у него еще все впереди — дайте время, и шкаф окажется мал для всех его детищ, придется заказывать новый, попросторнее.
А вчера, когда Аришка задала этот глупый вопрос про акилевра, что-то екнуло в груди. Или нет, раньше. Когда с порога бегом бросилась в его объятия, трепетно прижалась хрупким тельцем к чужому дяде. Даже нет, еще раньше, когда закричала в первый же вечер: "Папа!" От этого слова, гениального, великого в своей простоте, перехватило дыхание, как будто вся его жизнь вдруг перевернулась с головы на ноги: чем же ты занимался, Владимир Альметьев, он же Конкин, тридцать три года жизни, если некому назвать тебя этим замечательно теплым словом "папа"…
Он легко понимал желание брата расстаться с женой, и не только понимал — поддерживал его. Но Аришка… Витька ни словом не обмолвился о том, какая у него замечательная дочь. Не переживал, что после развода потеряет связь с очаровательным созданием, ласковым, доверчивым, сообразительным. Как пить дать потеряет: он ведь собирался осесть в Москве, а мегера наверняка останется здесь, в родовом гнезде Конкиных. Звучит, конечно, напыщенно до пошлости, но ведь по сути так и есть: этот дом строил дед Владимира и Виктора для их бабушки и сына Васи. Сюда же повзрослевший Василий привел жену Настеньку, здесь же родились близнецы. А теперь этот дом достанется совершенно посторонней женщине, хитрой, злобной и равнодушной даже к собственной дочери.
Володе не жалко было дома — он все равно не собирался сюда возвращаться. Просто было ужасно обидно, что в доме, где выросли они с братом, где родился и умер их отец, будет жить недостойный человек. Для Аришки ему ничего не было жалко, и дом этот для девочки подходил как можно лучше,
А может, забрать ее в Москву? Ну что ожидает девочку здесь, в этом забытом Богом городке? С равнодушной матерью, жалеющей для ребенка куска мяса. А в Москве бы он… Стоп, причем тут он, Владимир? Это не его дочь, Витькина. Ему она всего лишь племянница. Тоже родная кровь, но ответственность за малышку он нести не может, по крайней мере, пока живы ее родители. А те, к счастью, умирать в ближайшие полстолетия не собирались. Но ему так хотелось заботиться об этой девочке! Почти еще чужой, виденной лишь несколько раз, но уже такой родной, такой бесценной…
Вот что. Нужно Витьку настроить на то, чтобы по-хорошему договорился с Ириной и забрал Аришку в Москву. Зачем устраивать показательные судебные процессы об опекунстве над ребенком, когда все вопросы можно решить миром. Ну не дура же она, в конце концов! С первой минуты общения стало понятно, что Ирой движут сугубо меркантильные интересы, иначе разве стала бы она выгонять мужа из его же дома? Она даже забеременела в свое время только для того, чтобы заполучить возможность прикарманить чужой дом. Деньги, судя по всему, для нее главное мерило: ишь, как с копейкой расстаться боится, пичкает бедного ребенка сухой картошкой. Предложить ей приличную сумму — она только счастлива будет избавиться от обузы.
Странно, как Витька сам до этого не додумался? Почему ни разу не обмолвился о дочери? Может, сомневался в своей причастности к ее рождению? Так это наипервейшая глупость: глазки-то, бусинки-черешенки, их, конкинские. А губки — бабушки Настасьи, и волосики, похоже, ее — русые, с легкими завитками на концах. Нет же, никаких сомнений — конкинская порода, плоть от плоти.
Надо будет обсудить с Витькой этот вопрос. Тот, наверное, просто постеснялся просить его об этом. И без того, дескать, на шею к тебе присаживаюсь, еще ребенка за собой тащить. Так ведь родная кровь не может быть обузой, как же он, глупый, этого не понял? Надо, надо что-то придумать — нельзя оставлять девочку с матерью, она ей всю жизнь искалечит…
Следующим вечером все повторилось: ее легкомысленный супруг вернулся домой первым, навел нехитрый, сугубо мужской, порядок, и снова приготовил ужин. На сей раз в доме пахло рыбой. Да не мойвой какой-нибудь — приятный дух с порога извещал о том, что рыбка та еще совсем недавно принадлежала к благородным кровям.
Рыбу Ира обожала. И мясо любила, а от рыбы просто закатывала глазки. Даже мойву любила, от которой потом пару дней приходилось проветривать дом, что уж говорить о настоящей. Едва перешагнула порог, слюнки так и потекли от вкусного запаха. Учитывая, что в обед она обошлась сухой горбушкой хлеба, так и вовсе чуть сознание не потеряла.
Однако гордость — куда более сильное чувство, чем голод, и она прошагала в спальню, горделиво подняв голову и даже не взглянув на мужа.
В отличие от нее, Аришка кинулась в объятия к отцу:
— Ух ты, р-ррыбка!
— Будешь рыбку? — спросил тот.
Еще спрашивает, разозлилась Ирина. Ребенок от голода скоро пухнуть начнет, а он издевается. Хоть бы поинтересовался, остались ли у нее какие-то деньги. Да что там интересоваться — сам все прекрасно понимает, вот и положил бы в ящик комода, как всегда. Нет же, ему непременно нужно ее унизить, заставить просить. А, заставив, еще больше унизить, уже отказом: мол, с какой стати я тебе буду деньги давать, раз ты меня из дому гонишь?