Чужой счет
Шрифт:
— Хочешь свидание устрою?
– …Вы о чем?.. Какое свидание?.. — пролепетал едва живой Корюн.
— Не притворяйся, сынок. Сам молодым был, — прапорщик лукаво улыбнулся. — Запомни, воздержание — вещь опасная.
Корюн горел от стыда — его заветная тайна была раскрыта!
— Ну, что ты ломаешься — хочешь Аленку поцеловать? — задорно выпалил старшина.
Корюн стал пунцовый.
— Это невозможно… — едва выдавил он из себя.
Здоровенный усатый прапорщик, похожий на сказочного Бармолея, разразился здоровым, раскатистым смехом.
— Ты бы видел, что эти девицы вытворяют с офицерами во вечерам! — прапорщик
— Она не такая, — задыхаясь, произнес Корюн, посмотрев с нелепой надеждой на прапорщика.
Последовал новый взрыв хохота — гусарские усы старшины затряслись.
— Услуга, как говорится, за услугу, — придя в себя, прапорщик надвинулся на Корюна и, снова подмигнув с хитрецой, прошептал. — После я попрошу тебя об одном небольшом дельце… Подожди здесь, сейчас приведу ее.
Корюн хотел бежать, но неодолимое любопытство приковало его к месту. Через пару минут прапорщик действительно вывел медсестру под руку, говоря ей что-то на ушко.
Одним глазом он глядел на Корюна.
— Этот что-ли? — задорно хихинула медсестра, остановившись метрах в трех и оглядывая солдатика с ног до головы иронично-оценивающим взглядом.
Корюн попятился. Ему казалось, что ноги вот-вот перестанут держать. Он не разбирал черт лица блондинки — перед глазами стояло какое-то слепящее пятно, от которого ему хотелось прикрыться рукой, защититься, словно от яркого солнца.
Между тем прапорщик снова наклонился к ушку девицы, щекоча ее своими длинными усами. Та вдруг зарделась и хихикнула. Потом сводник, приплясывая, подошел к Корюну и с серьезной миной тихо спросил: «Куда целовать будешь?» Корюн стоял, потупив взор.
— Ну что ты красную девицу из себя строишь? В щечку, в губы?.. — с явным нетерпением переспросил прапорщик.
Корюн помялся и вдруг неожиданно для самого себя выпалил:
— В грудь!
— О-о! Куда хватил! — загоготал старшина и весело побежал к медсестре.
— Что-о!.. Да пропадите вы пропадом, кобеля несчастные! — она округлила в изумлении глаза и хотела повернуться и уйти в деланном гневе, но прапорщик мягко удержал ее за руку и снова задышал ей на ушко.
— Ну, ладно, черти, делайте, что хотите. Только давайте быстрей, а то у меня процедуры с больными, — как-то обыденно, словно речь шла о целесообразности того или иного лекарства, произнесла медсестра.
Итогом челночной дипломатии старшины стало то, что Корюн, помешкав немного, подбежал, не помня себя, к женщине и поцеловал ее… в щечку. Затем под истеричный гогот своего сводника унес ноги, не оглядываясь…
А услуга, о которой попросил Корюна прапорщик, заключалась в том, чтобы подложить в конспект замполита дивизиона, который чем-то насолил старшине, несколько картинок непристойного характера — в надежде дискредитировать его в глазах подчиненных. Но бывалый капитан сразу же почувствовал подвох и, не дожидаясь признания, чьих рук это дело, вывел весь взвод на плац и взамен политзанятий целый час гонял солдат строевым шагом на морозе…
Корюн долго не мог простить себя за слабость и унижение, за свою первую, армейскую любовь и нелепый поцелуй.
2003 год
Марш-бросок
Произошло это в советской армии.
Рядовой Игнатюк был
«Игнатюк, принеси воды!», «Игнатюк, отнеси бушлаты в каптерку!», «Игнатюк, достань сигарету!» — без конца слышалось в казарме в отсутствии офицеров.
Игнатюк бессловесно выполнял команды, стараясь угодить всем и каждому. Но не тут-то было: вечно кто-то был недоволен им, кто-то ругал его, а бывало, и бил.
Игнатюк пасовал перед теми, кто позволял себе прикрикнуть на него или всего лишь грозно посмотреть в его сторону.
— Ты что, блатной или быстро бегаешь?! А ну, давай, веник в зубы и вперед лестницу подметать! — после таких наездов кого-либо из «стариков» (Игнатюк, как минимум, на год был старше их) он как-то скукоживался, гнулся, словно молодое деревце под сильным ветром. Его так и подмывало сказать: «Быстро бегаю», — но он молча, почти с готовностью выполнял приказы своих «продвинутых» сослуживцев, которые пока не знали о его скрытом таланте.
Впрочем, мало кто знал даже имя Игнатюка, а фамилию его произносили так, будто матерились. У него не было друзей, а интересовал он сослуживцев постольку, поскольку был полезен и нужен им в том или ином деле. Общая безликость Игнатюка подчеркивалась следующей деталью: черт его лица невозможно было запомнить с первого раза — казалось, что на нем и вовсе нет лица.
Вторую неделю батальон, где нес службу Игнатюк, находился на полевых занятиях.
Наутро солдату предстоял первый за время его службы марш-бросок. Завтра же ему исполнялось 20 лет, но он почему-то стеснялся говорить об этом кому-либо.
Сразу же после подъема и утреннего туалета батальон выстроился поротно, с оружием и полным комплектом боеприпасов, вещмешками, набитыми солдатской амуницией. Иными словами, помимо своего 50-60 килограммового живого груза «молодому» солдату, изнуренному каждодневными многочасовыми строевыми и тактическими занятиями, физо, недоеданием и недосыпанием, предстояло целых 10 километров таскать на себе дополнительных 15-20 килограммов.
После короткой команды начштаба батальон двинулся. Тяжелому топоту солдатских сапог с едким запахом ваксы аккомпанировали лязг котелков с чашками-ложками внутри, тихий, незлобивый пока мат, без которого в армии практически не обходится ни одно мероприятие. Воздух был морозный, пар валил из ноздрей солдат и офицеров, как из котла, пот зернами катился с их лиц. Уже через километр некоторые из солдат стали выдыхаться. Ротные, взводные и командиры отделений то грубым окриком или тычком, то подбадривая армейскими остротами, подгоняли своих подчиненных. Игнатюк взял у одного из сдающих товарищей вещмешок и пошел дальше, не сбавляя темпа. Вскоре он оказался впереди батальона, рядом с высоким, спортивного сложения замполитом.