Чужой счет
Шрифт:
Он спит лишь одним глазом… ранним утром — в бой. 1993 год Дед Аршак С утра, как обычно, дед Аршак возился на пасеке. Приближалась роевая пора — пчелы нуждались в особом уходе и, сами не зная покоя и суетясь, доставляли старику много хлопот. Ни свет ни заря выходил он из дому, а возвращался только с наступлением сумерек. Его, кажется, нисколько не волновало то, что в околице давно уже бушевала война…
Стоял жаркий полдень. Старик уже подносил специальную емкость к ветке акации, чтобы стряхнуть с нее привившийся пчелиный рой, как сзади донесся до него сдавленный женский крик:
— Аршак-даи [1] ,
Заупрямился по-старчески дед: не хотелось ему вот так — разом бросать все, накопленное и выстраданное годами, оставить на произвол судьбы единственных утешителей одиноких дней угасающей своей жизни. Уж, больно сроднился дед Аршак с пчелами за последние восемь лет — с тех пор, как старушка его, почти полвека делившая с ним все горести и радости жизни, ушла навсегда, оставив ему одному этот мир…
1
Даи — почтительное обращение к пожилому человеку.
Старик побежал в усадьбу, снял со стены старинную двустволку, спустился и встал перед калиткой на пасеку — кособокий, тощий и сгорбленный годами, но гордый:
— Пусть все уходят, я один буду защищать село!..
Силком ли, ласковым словом — соседке удалось вывести старика за околицу…
Долго мыкался дед Аршак по разным столицам, не уживаясь ни с родичами в Степанакерте, ни даже с замужней дочерью в Ереване. Все мерещилась ему пасека в цветущей, лоснящейся от солнца и меда деревне, а по бессонным ночам, словно колыбельная песня, откуда-то издалека доходило до старческого слуха жужжание пчел. И монотонное жужжание это для старика было лучшей мелодией на всем белом свете.
И вот, услышав в один прекрасный день долгожданную весть об освобождении родного Атерка, дед засуетился, засобирался…
Неласково встретила его родина. Мельком оглядел старик обгоревший, полуразвалившийся, опустевший дом и поспешил на пасеку. Взглянул он на побитые, осиротевшие ульи, загреб пригоршню сухих, невесомых трупиков и опустился в бессилии на колени. Не выдержало старческое сердце — разрыдался, как ребенок.., оборвалась мелодия в душе.
Но недолго горевал дед Аршак. Успокоился, поднял одиноко валявшуюся в весенней поросли роевню и поплелся по привычке в сарай за инструментом — чинить скособочившуюся калитку.
И кто знает, быть может, через год-другой вновь появятся среди цветущих акаций на пасеке пчелы, радуя жужжанием своим исстрадавшуюся старческую душу…
1994 год
Мать
Кругом все полыхало. Жадное трескучее пламя, пожирая густые сумерки, безудержно стремилось ввысь. Кровавое зарево царственно нависло над мертвым городом… Да, город казался необитаемым: люди не выходили из подвалов и укрытий, опасаясь возобновления чудовищного артобстрела. В пучину войны невольно оказалось вовлеченным и мирное население. Но несмотря на прямую угрозу своей жизни, люди еще
В одном из полуразрушенных домов на окраине города не спала пожилая женщина, думая о единственном теперь уже сыне. Мужа и дочь, когда еще только-только обозначались симптомы войны, вражеские солдаты подожгли в машине на проселке — они ехали в деревню на сорокадневку одного из родственников. А спустя два года, когда война уже полыхала вовсю, в бою погиб старший сын, и мать осталась одна с Андреем.
Бои за высокогорный Омарский перевал не стихали вторую неделю. Победа имела стратегическое значение для обеих сторон… Целыми сутками мать не смыкала глаз.
Она, кажется, давно должна была привыкнуть к редким приездам сына — два раза в месяц, где-то в середине и в конце. И все же, словно надеясь на чудо, мать непрестанно прислушивалась к шагам на лестничной площадке. Андрей заметил, что нередко картошка, которую она обычно подавала на стол, была еще вчерашнего дня.
Он догадывался, что, словно надеясь ускорить приезд сына, мать заранее готовила ужин и не притрагивалась к нему в одиночку… А он так часто опаздывал…
Сын приезжал наконец. Усталый и грязный, он тщательно мылся, чтобы, наспех поужинав, зарыться с головой в постель. Мать, которая в воображении своем часами беседовала с ним, не решалась заговорить — в такие минуты от сына трудно было добиться слова. «Ничего, в следующий раз буду внимательнее», — обещал себе Андрей, уходя ни свет ни заря.
Наутро Андрею предстоял очередной бой. Однако ближе к вечеру, когда на позициях вовсю шли приготовления к отражению атаки противника, что-то вдруг больно шевельнулось в груди. «Перед боем надо обязательно повидать мать!..» — эта мысль пришла как-то сама собой.
Всю дорогу Андрей думал о ней. С гибелью мужа и дочери надломилась она, осунулась, похудела, стала мало говорить, шамкая беззубым ртом. Смерть старшего сына добила ее — одна тень осталась. Сядет в углу у печки, уставится невидящим взором перед собой, думая о чем-то, и не сразу очнется, когда окликнешь.
Только сейчас Андрей по-настоящему осознал и прочувствовал ее положение и сильно, по-сыновьи, пожалел. Ведь единственное, что теперь связывало мать с миром, был он…
Мать была на седьмом небе от счастья, но этого по ней видно не было — казалось, у нее не осталось и сил, чтобы выказывать радость. Сутулясь, она накрывала на стол. Ужинали, как обычно, молча. Мать почти не ела — все потчевала сына…
Едва забрезжил рассвет, Андрей встал, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить мать. Но та уже была на ногах. Согнувшись над печкой, она раздувала огонь.
Знакомое чувство болезненной жалости кольнуло грудь, когда в зыбком свете керосиновой лампы он увидел распущенные редкие волосы матери, исхудалую, словно надломленную шею…
С неожиданной настойчивостью она стала просить сына повременить с отъездом.
Андрей прекрасно понимал, как ждут его на передовой. Но внутренний голос подсказывал, что нельзя ослушаться матери, которая давно ни о чем не просила.
Уже совсем рассвело, а они все еще сидели за столом. Никогда раньше сын не был так откровенен и нежен с матерью.