Цицерон
Шрифт:
«Гортензий» не сохранился, но благодаря усилиям нескольких поколений филологов мы можем составить себе о нем некоторое представление. Трактат состоял, по-видимому, из двух частей. Сначала на роскошной вилле Лукулла в Тускуле шла беседа между Цицероном, Лукуллом, Гортензием и Лутацием Катулом; беседа происходила, вероятнее всего, в 62 году. Сперва каждый из собеседников произносил похвальное слово тому или другому виду духовной деятельности — историческим сочинениям, поэзии, красноречию (его прославляет Гортензий), наконец, философии, которую превозносит Катул, ставя ее выше всех остальных и утверждая, что «один трактат об обязанностях стоит большего, чем самая длинная речь в защиту Корнелия». Здесь упомянут процесс мятежного трибуна, которого в 65 году Цицерон защищал с особенным успехом как раз против Гортензия и Катула. Для чего напоминает Цицерон об этом давнем эпизоде? Скорей всего он хочет сказать, что даже на взгляд такого родовитого аристократа, как Катул, философия важнее и нужнее римскому государству, чем самые блестящие речи. Но всему судя, эта мысль определяла взгляд Цицерона на политику в первые месяцы 45 года, Почти прямо он заявляет, что нынешняя его деятельность
Мысль, высказанная в диалоге Катулом, вызывает горячие возражения Гортензия. Оратор Гортензий, «римлянин старой складки», замечает, что занятия философией есть для Рима нечто новое, а мудрость в практических делах существовала задолго до философии. Он упрекает философов за неясность, с которой они излагают свои взгляды, ссылается на самого Цицерона и, говоря о его теоретических воззрениях и его ораторской практике, спрашивает, как можно, сомневаясь во всем, принимать в то же время твердые и ясные решения. Философия, следовательно, отнюдь не приносит пользы в реальной жизни гражданской общины.
Затем выступает Цицерон, опровергая Гортензия. Он показывает, что в рассуждениях о философии и в осуждении ее Гортензий пользуется теми самыми философскими методами, которые критикует, Гортензий защищается, он нападает на философов еще более решительно: стоики, несмотря на все рассуждения о блаженстве мудреца, испытывают в жизни те же страдания, что и прочие люди; другие философские школы он тоже подвергает критическому разбору. Вывод Гортензия в том, что философские построения не имеют ничего общего с действительной жизнью. Люди дела приносят несравненно больше пользы, а философия «предназначена скорее на то, чтобы услаждать часы досуга, нежели на то, чтобы помогать людям выполнять их жизненные обязанности».
Здесь, как видим, поставлена проблема, с которой сталкивался Цицерон, размышляя о возможности основать политическую жизнь на учениях философов. Давняя эта идея, сформулированная некогда Платоном, неоднократно обсуждалась в эпоху эллинизма; Цицерон думает так уже в трактате «О государстве». Но римляне издавна предубеждены против философии и никогда пе были склонны принимать всерьез споры записных философов. Предубеждение сохранялось долго — веком позже, выбрав Сенеку в наставники Нерона, Агриппина объясняла, что ему не следует обучать своего воспитанника философии.
Цицерон отвечает Гортензию, что философия венчает все виды человеческого знания в их совокупности, он набрасывает программу воспитания молодых римлян. Участие в общественных делах — главное занятие гражданина, но оно требует самых разнообразных знаний, духовного опыта, основанного на изучении истории, а также изящной литературы, открывающей перед юношей все бесконечные возможности человеческого духа.
Вторая часть сочинения — протрептик, наставление в собственном смысле слова, пространная речь, побуждающая читателя обратиться к изучению философии. Вслед за Аристотелем (автором «Никомаховой этики») Цицерон принимает за исходное самоочевидное положение: каждый человек стремится к счастью. Сенека, заметим кстати, в трактате «О блаженной жизни» утверждал то же. Остается решить, в чем состоит счастье. Существуют ложные ценности — вожделения души, которые на самом деле приносят одни лишь горести. Наши стремления, если нет в их основе философски осмысленного понятия об истинном благе, легко приводят к ложным выводам и поступкам. Отсюда и все беды, которые переживает гражданская община: от стремления к богатству любой ценой, от непомерного честолюбия, от жажды власти и славы, в погоне за которой допускаются самые предосудительные приемы. Цицерон обращается к одному из главных вопросов времени — о причинах гражданской войны. Помпей и Цезарь жаждали славы, которая блистала бы во всей Вселенной. Еще в диалоге «О государстве» Цицерон писал, что человеческая слава не может выйти за пределы малого уголка Вселенной. Насколько можно судить, в «Гортензии» он возвращается к этой мысли. В трактате «О государстве» он утверждал, что имя римлян неизвестно ни за вершинами Кавказских гор, ни за Гангом. Цезарь намеревался в ближайшем будущем доказать обратное, и в Риме, по-видимому, уже поговаривали о его планах. С философской точки зрения планы Цезаря не заслуживали одобрительной оценки, ибо философия учила, что сравнительно со сроками обращения небесных тел жизнь наша предельно коротка; быстротечна любая слава, не основанная на свойствах души человека, а подлинно славен лишь тот, кто живет по законам доблести. Слава его не зависит от внешних побед и свершений. Здесь мы снова встречаем идею, намеченную в «Парадоксах»: счастье — удел лишь того, кто живет жизнью духа и всегда идет прямым путем. И единственное целительное средство от всех бед, которые терпит государство, дает философия, ибо избавляет пас от стремления к внешним целям, оставляет нас один на один со Вселенной. Как верный ученик скептической Новой Академии, Цицерон считает, что полное знание совершенной истины нам недоступно, оно принадлежит лишь богам, но сами поиски истины приносят человеку счастье. Они приближают нас к богам и предвещают жизнь после смерти — если вообще мы можем что-либо знать о посмертном существовании.
Вот над чем размышляет Цицерон в январе 45 года. В середине месяца (день нам в точности неизвестен) на свет появился ребенок Туллии. Вскоре все трое, Цицерон, Туллия и Публилия, уехали в Тускул. Здоровье Туллии не внушало никаких опасений. В середине февраля она умерла. Внезапная смерть дочери потрясла Цицерона. Два месяца спустя он пишет Сульпицию Руфу, что этот последний удар отнял все, что составляло его счастье. Прежде, когда его вынуждали отойти от государственных дел, он находил утешение дома, в разговорах с Туллией. Теперь не осталось ничего. О Публилии больше речи нет. Сразу же после смерти Туллии Цицерон отправил ее в Рим, объявил, что желает остаться один. По-видимому, молодая женщина ревновала его к дочери и испытала некоторое удовлетворение, когда та умерла, — мысль эта была Цицерону невыносима. Родственники Публилии пытались помирить их; Цицерон уклонился и укрылся
По Риму поползли клеветнические слухи об отношениях Цицерона с дочерыо, сплетники старались увидеть в них инцест. Слухи не имели решительно никаких оснований. Клевета во все времена была оружием в политической борьбе.
Вскоре Цицерон перебрался в римский дом Аттика и погрузился в чтение содержавшихся в его библиотеке сочинений, принадлежавших к особому жанру античной литературы — так называемым «Утешениям». Жизнь в Риме, однако, оказалась невыносимо шумной, слишком много посетителей являлись каждый день к Аттику на поклон. Цицерон снова уезжает, па этот раз в недавно приобретенное имение в Астуре, на полпути между Акцием и Цирцеями, на берегу моря. Неподалеку здесь был лес, настолько дремучий, что в глубину его трудно было проникнуть, и Цицерон уходил туда с раннего утра и возвращался лишь поздно вечером. Оратор читает, размышляет, привычка к постоянному умственному труду спасает его от пароксизмов скорби, хотя на первых порах умственные занятия не утешают скорбь, а лишь вызывают вихрь неуправляемых мыслей. Однажды, правда, докучный посетитель настиг Цицерона в астурском уединении; к нему явился Марций Филипп, отчим юного Октавиана, будущего императора Августа. Цицерона ничто с ним не связывало, и беседа свелась к пустой болтовне; к счастью, визит продолжался недолго. По-настоящему открыть душу Цицерон мог только Аттику, что и делал в письмах от марта 45 года, сохранившихся до наших дней. В одном из них оратор упоминает об «Утешении», которое пишет для самого себя, и о намерении возвести в память дочери святилище с жертвенником.
«Утешение» до нас не дошло, но, как и в случае с «Гортензием», ученым нового времени удалось, опираясь на несколько сохранившихся фрагментов и на некоторые другие произведения, близкие по времени и содержанию (в первую очередь «Тускуланские беседы»), создать более или менее убедительную реконструкцию. По всей вероятности, Цицерон нарушил стоическую заповедь, согласно которой полагалось предоставить времени умерить скорбь, и написал «Утешение» сразу же после смерти Туллии. Тут же, немедленно хочет он найти утешение, читая размышления философов, обнаруженные в библиотеке Аттика. Он читает Крантора, других авторов, обнаруживает у них обычные для темы общие места: умереть молодым — хорошо; жизнь человеческая настолько горестна, что расстаться с ней — благо и т. д. Рассказ о чтении «Утешений» — своего рода введение к книге. Затем Цицерон излагает взгляды различных философских школ — перипатетиков, эпикурейцев, киренаиков, стоиков (в первую очередь Клеанфа и Хрисиппа) — на то, можно ли и надо ли преодолевать скорбь. Цицерон высказывает критические замечания и в конечном счете признает наиболее убедительными аргументы академика Крантора, восходившие к учению Платона. Однако ученые реминисценции служат Цицерону лишь формой для выражения собственных чувств. Читая размышления и описания в сочинениях философов, он каждый раз заново переживал свою утрату. Так, на собственном опыте постигает он проводимое стоиками различие между «скорбью» и «горем». Горе проявляется в выражении лица или в слезах, с ним Цицерон еще может справиться; но скорбь есть состояние души, внутренняя рана, и тут он бессилен. Пытаться освободиться от скорби значит лишиться части души. В скорби душа живет и преображается. Тот, кто отказался от скорби, скажет Цицерон в «Тускуланах», уподобился животному. Скорбь следует принять изатем преодолевать с помощью философии. И не следует соблазняться мыслью Хрисиппа, будто знаки скорби есть приношения, радующие покойного. Не стоит верить народным предрассудкам, согласно которым похоронные обряды нужны, дабы умилостивить души усопших и примирить их с нами. Цицерон это понимает, и все же ему кажется, что, подавляя слезы, он наносит Туллии обиду.
Самым полным источником утешения остается для него учение Платона о бессмертии души. Уже в «Гортензии» эта гипотеза рассматривалась как самая вероятная. Здесь, в «Утешении», не остается никаких сомнений. Души, подобные душе Туллии, не могут погибнуть, как не погибли души великих людей прошлого, хотя бы, например, Сципиона. Цицерон возвращается в круг мыслей и образов мифологической картины, что завершает диалог «О государстве». То, что ранее было надеждой, со смертью Туллии превратилось в уверенность. В памяти встает последняя ночь Катона в Утике, он провел ее за чтением «Федона» и окончил самоубийством.
Согласно наиболее вероятным предположениям, «Утешение» написано между 7 и 11 марта в Астуре. В письме от 11 марта Цицерон делится с Аттиком намерением, которое естественно продолжает мысли «Утешения»: воздвигнуть святилище в память Туллии. Кажется, правда, Цицерон уже обсуждал этот замысел с другом в пору их совместной жизни в Риме. Святилище должно было представлять собой не столько могилу, сколько, как мы бы сейчас сказали, «часовню» — маленький храмик, окруженный колоннадой. Сооружения такого рода греки называли «героон» и возводили их обычно в честь людей, которым приписывалось божественное происхождение, основателей городов, более или менее мифических персонажей, полубогов. Многие философы делали отсюда вывод, что и традиционные божества — не более чем души смертных,, оказавших особенно большие благодеяния человечеству; даже эпикурейцы, которые обычно подчеркивали, сколь огромно расстояние, отделяющее богов от людей, утверждали, что Эпикур носил в душе некоторую божественную потенцию. В таких рассуждениях заключена уверенность: человек высокой духовности не может навсегда исчезнуть, и так же не может исчезнуть существо, подлинно и глубоко любимое. Сохранились надписи на могилах молодых римлянок, в которых выражается уверенность, что они стали богинями, уподобились Венере, Диане, другому божеству. Умерший — не только горсть пепла, в которой сохраняется искра жизни, как полагали римляне в старину. Он обретает собственную жизнь, не знающую материального воплощения, и существует где-то на полпути между прежним местом жизни и обиталищами традиционных богов. Думать так о Туллии Цицерона, бесспорно, заставляли философские представления, но здесь чувствуется и некий новый взгляд на мир, который затем развивался в эпоху империи, и, конечно, глубокая любовь к дочери.