Цикл "Пограничная трилогия"+Романы вне цикла. Компиляция. 1-5
Шрифт:
— Otra vez, — сказал он.
Бармен протянул руку, взял бутылку.
— Вы предпочитаете пить эту вонючую кошачью мочу вместо хорошего американского виски, — сказал Билли. — Что ж, будьте как дома.
— ?Mande?[705] — сказал пьяный.
Бармен сидел в замешательстве. Потом, склонившись, налил в пустые стопки, взял пробку и снова заткнул бутылку. Билли поднял стопку.
— Salud, — сказал он. И выпил.
Другие тоже выпили. Все, кроме того, пьяного. С улицы донесся звон старого испанского колокола — один удар, второй. Пьяный подался вперед. Протянув руку мимо стоявшей перед ним стопки, он снова схватил бутылку с мескалем. Поднял ее и стал до краев наливать стопку Билли, слегка
Бармен и двое мужчин помладше сидели, держа в руках стопки. Билли смотрел на мескаль. Откинулся на спинку стула. Глянул в сторону двери. Сквозь проем виден был Ниньо, стоящий на улице. Музыканты, которые сбежали, опять что-то заиграли, но уже где-то на другой улице, в другой таверне. А может, это были другие музыканты. Билли взял стопку с мескалем и посмотрел в нее на просвет. Осадок курился, как дымок. Плавал какой-то мелкий мусор. Никто не двигался. Он поднес стопку ко рту и влил в рот содержимое.
— Salud, — возгласил тот, что помоложе.
Его приятели выпили. Бармен выпил. Они хлопнули пустыми стопками по столу и заулыбались. Тут Билли наклонился в сторону и выплюнул весь мескаль на пол.
Воцарилась такая тишина, будто не только бар, но и все пуэбло втянуло в воронку пыльной бури. Ни звука ниоткуда. Пьяный замер с рукой, протянутой к стопке. Тот, что помоложе, опустил глаза. В тени от абажура его глаза казались закрытыми, а может, он и впрямь закрыл их. Пьяный сжал кулак и опустил его на стол. Билли медленно очертил в воздухе пальцем круг.
— Otra vez, — сказал он.
Бармен бросил взгляд на Билли. А тот смотрел на патриота со свинцовыми глазами, сидящего держа кулак на столе рядом со стаканом.
— Era demasiado fuerte para el, — сказал бармен. — Demasiado fuerte.[706]
Билли не отрывал глаз от пьяного.
— Mas mentiras,[707] — сказал Билли. И пояснил, что дело вовсе не в том, что мескаль для него чересчур крепок, как утверждает бармен.
Все сидели, глядя на бутылку мескаля. На полумесяцем темнеющую рядом с бутылкой ее же тень. Убедившись, что пьяный не двинулся и ничего не сказал, Билли протянул руку через стол, взял бутылку виски, опять разлил по стопкам и поставил бутылку на прежнее место. Потом отпихнул свой стул и встал.
Пьяный обеими руками взялся за край стола.
Мужчина, который до сих пор не проронил ни слова, сказал по-английски, что, если он сейчас полезет за бумажником, его застрелят.
— Ни минуты в этом не сомневался, — сказал Билли. Не отрывая глаз от мужчины, сидевшего напротив, он обратился к бармену: — ?Cuanto debo?[708]
— Cinco dolares,[709] — сказал бармен.
Билли сунул два пальца в нагрудный карман рубашки, вытащил оттуда деньги и, на виду разбирая пачку большим пальцем, отслоил пятидолларовую купюру и положил на стол. Посмотрел на мужчину, который заговорил с ним по-английски.
— В спину он мне тоже будет стрелять? — сказал он.
Мужчина поднял на него взгляд из-под шляпы и улыбнулся.
— Нет, — сказал он. — Не думаю.
Билли коснулся поля своей шляпы и кивнул сидевшим за столиком.
— Caballeros,[710] — сказал он. И, повернувшись, сделал шаг к двери, оставив свою полную стопку на столике.
— Если он вас окликнет, не оборачивайтесь, — сказал молодой.
Билли не останавливался и не оборачивался и уже почти дошел до двери, когда тот его действительно окликнул.
— Joven,[711] — сказал он.
Билли остановился. Лошади на улице подняли голову, стояли, глядя на него. Он приценился к расстоянию до двери, которое было не больше его роста. Иди, сказал он себе. Иди, и все. Но не пошел. Обернулся.
Поза пьяного не изменилась. Он сидел на стуле, а молодой человек, который говорил по-английски, поднялся и стоял
— ?Me llama embustero?[712] — сказал пьяный.
— No, — сказал Билли.
— ?Embustero?[713]
Вцепившись ногтями себе в рубашку, он распахнул ее настежь. Она была на кнопках, так что расстегнулась легко и беззвучно. Видимо, кнопки были старые и уже разболтались от подобных демонстраций в прошлом. Он сидел и держал рубашку распахнутой, словно призывая вновь поразить его тремя пулями, следы которых как раз над сердцем на его гладкой, безволосой груди были как стигматы, образующие равнобедренный треугольник. Сидящие за столом не шевельнулись. Никто не посмотрел ни на патриота, ни на его шрамы, потому что все это было для них не ново. Они смотрели на чужака, застывшего в дверном проеме. Никто не двигался, не раздавалось ни звука, а он все слушал, не откликнется ли чем-нибудь город, не скажет ли ему что-то, не подтвердит ли возникшее у него ощущение, что каким-то боком его появление в этом месте было не просто заранее известно, но как бы предуготовано, и он слушал, не заиграют ли музыканты, которые разбежались, едва он только вошел в дверь, и которые теперь сами небось слушают тишину, затаившись где-то в лабиринте изрытых колдобинами глиняных улочек, — слушал, ждал любого звука, помимо глухого буханья сердца, проталкивающего кровь сквозь тесные темные коридоры его телесной жизни своим медленным гидравлическим колокольным билом. Бросил взгляд на мужчину, который предупредил, чтобы он не оборачивался, но у того, видимо, предупреждения кончились. Увидел он только то, что единственный живой сколок дошедшей до него истории этой ничтожной республики, этой страны-обмылка, где ему теперь, похоже, предстоит умереть, — сколок, имеющий хоть какое-то значение, смысл, власть и вещественную сущность, — сидит перед ним здесь, в этой кантине, облитый тусклым электричеством слабенькой лампочки, а остальное, что когда-либо исторгали из себя людские губы или перья, надо собрать всё вместе, раскалить снова докрасна и перековать на наковальне символов и смыслов, прежде чем можно будет говорить о правде или лжи. И тут все как-то рассосалось. Он снял шляпу, постоял. Потом — будь что будет — снова надел ее, повернулся, вышел за дверь, отвязал лошадей, подтянул на Ниньо латиго и, сев верхом, поехал по узкой улочке, ведя за собой вьючную лошадь и не оглядываясь.
Не успел выехать за пределы поселения, как по полю его шляпы ударила дождевая капля размером с хороший шарик для игры в шарики-марблс. Потом другая. Он поглядел в безоблачное небо. На востоке вовсю горели видимые планеты. Не было ни ветра, ни запаха дождя в воздухе, но капли падали все гуще. Конь вознамерился остановиться посреди дороги, всадник оглянулся на темный город. Взгляд отыскал лишь несколько тускло светящих красноватым светом оконных квадратиков. Дождь бил по утоптанной глине дороги с таким звуком, будто где-то в темноте лошади переходят мост. Начинало чувствоваться опьянение. Он остановил коня, развернул его и поехал обратно.
Въехал прямо на коне в первые попавшиеся ворота, бросив веревку вьючной лошади и низко склонившись к холке коня, чтобы чисто пройти под притолокой. Оказавшись внутри, обнаружил, что сидит на коне все под тем же дождем, глянул в небо и увидел над собой все те же звезды. Развернул коня, снова выехал на улицу и въехал в другие ворота; глухое хлопанье дождя по шляпе прекратилось. Спешился, потоптался в темноте там и сям, чтобы определить, что под ногами. Вышел вон, ввел во двор вьючную лошадь, развязал двухдиагональную обвязку aparejo,[714] спустил на землю скатку и, расстегнув подпруги, сняв подхвостье и подперсье и освободив животное от седла, стреножил его и вывел опять под дождь. Потом, начав с латиго, расстегнул упряжь верхового коня, снял седло с седельными сумками и, поставив его у стены, опустился на колени, ощупал веревки на скатке, развязал и раскатал ее, сел и стянул с себя сапоги. Чувствовал себя при этом все пьянее. Снял шляпу и лег. Конь прошел мимо его головы и встал, выглядывая в ворота.