Цикл "Пограничная трилогия"+Романы вне цикла. Компиляция. 1-5
Шрифт:
Дом семьи Муньос стоял пустой. Он прошел по комнатам. Нигде никакой мебели. В нише, где прежде стояла Святая Дева, было пусто — лишь натеки свечного воска на пыльной штукатурке.
Постоял в дверном проеме, потом вышел, сел на коня и поехал к центральной усадьбе с воротами.
Старик, который плел во дворе корзины, сообщил ему, что Муньосы ушли. Билли спросил старика, не знает ли он, куда именно, но старик, похоже, не имел ясного представления о понятиях направления и цели. Он обвел широким жестом как бы весь мир. Пришлый сел на коня и оглядел огороженное пространство. Все тот же остов автомобиля. Ветшающие здания. Индюшка, сидящая на ничем не забранном окне. Старик снова склонился над своей корзиной, Билли с ним попрощался, повернул коня и, ведя вьючную лошадь за собой, поехал опять через высокие арочные ворота, мимо арендаторских хижин, под горку вниз, к реке, и снова через тот же мост.
Через
Билли стал лагерем на равнине и развел небольшой костерок, который на ветру взревел, будто кузнечный горн, и мгновенно пожрал весь скудный запасец веточек и сучков. Пока горело, Билли смотрел в огонь. Полотнища пламени уносились в пустоту, рвались и исчезали, как вскрик во тьме. Днем позже проехал Бабикору и Санта-Ана-де-Бабикора и на развилке свернул к северу на Намикипу.
Этот городок был не более чем горняцким поселком, прилепившимся к утесу над рекой; Билли сразу туда не поехал, а, привязав лошадей в зарослях прибрежного ивняка пониже и восточнее поселка, здесь выкупался и выстирал одежду. Утром, когда он наконец направился в поселок, встретил едущий с другой стороны туда же свадебный кортеж. Роль кареты исполняла простая крестьянская телега, изукрашенная лентами. Невесту от солнца прикрывал навес из manta,[769] натянутой на шаткую раму из согнутых полукольцами ивовых веток. В телеге, которую тащил единственный низкорослый мул, седой и еле волочащий ноги, в одиночестве сидела невеста, держа в руках зонтик, раскрытый, несмотря на тень, создаваемую попоной. Рядом пешком шагали несколько мужчин в черных костюмах, а кое-кто в серых, которые, видимо, когда-то тоже были черными; проезжая, невеста обернулась и ожгла взглядом всадника на обочине — этакое белесое воплощение дурной приметы, — после чего перекрестилась, отвернулась и проехала мимо. Ему предстояло увидеть эту же повозку вторично, уже в поселке. Венчание им было назначено гораздо позже, после полудня, а столь рано они ехали единственно по той причине, что на дороге в этот час не так пыльно. Следуя за процессией, он въехал в городок, потянулись его узкие пыльные улочки. Народу — никого. Наклонившись с коня, постучал в первую попавшуюся дверь, посидел послушал. Никто не вышел. Вынул ногу в сапоге из стремени и как можно громче бахнул каблуком в дверь, оказавшуюся плохо запертой: от удара она распахнулась настежь, обнаружив за собою низкое темное пространство.
— Hola,[770] — крикнул он.
Никто не ответил. Глянул туда-сюда по улице. Нагнувшись, заглянул в дверной проем. У задней стены лачуги на тарелке теплилась свеча, а под ней на измостье, украшенном полевыми цветами с гор, лежал старик, одетый в похоронный костюм.
Билли спешился, бросил поводья и, ступив под низкую притолоку, снял шляпу. Руки старика были сложены на груди, а ноги босы и связаны вместе шпагатом за большие пальцы, чтобы не распадались в стороны. Билли негромко позвал, обращаясь в темноту жилища, но эта комната и была весь дом. У стены стояло четыре пустых стула. На всем лежал слой тончайшей пыли. Высоко в задней стене было проделано маленькое окошко, он подошел и выглянул в него. Оказалось, оно выходит в патио, внутренний дворик. Там стоял старый катафалк с задранными вверх оглоблями, которые смотрели слегка даже назад, опираясь о кузов катафалка. Под открытым навесом в дальней стороне огороженного пространства стоял простой деревянный гроб на козлах, собранных из сосновых жердей. Крышка гроба прислонена к стене навеса. И гроб, и его крышка снаружи были выкрашены черным, но внутри ящик светился свежеструганым деревом, не прикрытым ни тканью, ни иной обивкой.
Билли обернулся и посмотрел на старика на его одре. Старик был усат; и его усы, и волосы были серебристо-седыми. Широкие и натруженные ладони сложены на груди. Нечищеные ногти. Темная и пыльная кожа, босые ноги с узловатыми, раздавшимися вширь ступнями. Надетый на него костюм на взгляд был ему маловат, а по покрою был таким, каких давно не носят даже в этой стране, так что, скорее всего, он этот костюм хранил всю жизнь.
Билли поднял какой-то маленький желтенький цветочек, по форме похожий на маргаритку, — такие встречались ему на
— ?Que novedades ahora viejo?[771] — сказал он.
Вставил цветок в петельку нагрудного кармана рубашки, вышел и затворил за собою дверь.
Никто в городе не знал, что сталось с их девушкой. Ее мать переехала. Сестра уже много лет как сбежала в Мехико, и кто теперь может сказать, что преподнесла там судьба девушке из провинции. Под вечер по улицам снова двинулась свадебная процессия; на сей раз на козлах крытой телеги жених с невестой сидели рядом. Они проехали медленно, в сопровождении барабана и корнета (помимо скрипа телеги) — невеста в белой фате, жених весь в черном. Улыбки на их лицах выглядели гримасами, в глазах стыл страх. С виду они были больше похожи на популярных в этой стране фольклорных персонажей, пляшущих в костюмах с нарисованными на них белыми скелетами, как бы их собственными. Под медлительное кряхтение несмазанных ступиц повозка словно плыла, пересекала вброд сны их paisanos,[772] мало-помалу переплывая слева направо не дающую отдыха ночь, хотя ради нее одной они только и трудятся, к рассвету забываясь полуобморочным сном, придушенные храпом и неотвязной смутной тревогой.
Вечером старика вынесли из мертвецкой и захоронили на кладбище среди покосившихся гниющих старых досок, которые в этих суровых горных краях сходят за надгробия. Права guero[773] находиться в рядах скорбящих никто не оспаривал, он всем молча кивал, а потом со всеми вместе переместился в низенькую лачужку, где был накрыт обильный стол с лучшим из того, что может предложить эта страна. Когда он стоял, прислонясь к стене, и ел тамалес, к нему подошла женщина и сказала, что ту девушку найти будет не так-то просто, потому что она известная bandida[774] и ее многие ищут. Говорят, в Ла-Бабикоре за ее голову даже объявлена денежная награда. Но многие верят в то, что та девушка одаривала бедных серебром и драгоценностями, а другие уверены, что она то ли ведьма, то ли иное исчадие Сатаны. Не исключено также, что ее и вовсе уже нет в живых, хотя, например, то, что ее будто бы убили в поселке имени Игнасио Сарагосы,{101} — это, конечно, явная неправда.
Он молча на нее смотрел. Это была простая деревенская молодуха. В бедном черном платье из бумазеи, не очень хорошо выделанной и плоховато окрашенной. Платье линяло, оставляя черные кольца у нее на запястьях.
— ?Y por que me dice esto pues?[775] — сказал он.
Она постояла, прикусив нижними зубами верхнюю губу. Но в конце концов сказала: это потому, что она знает, кто он такой.
— ?Yquien soy?[776] — сказал он.
Она сказала, что он брат того guerito.[777]
Опустив ногу, которой он до этого упирался в стену за спиной, он оглядел ее, а потом бросил взгляд за ее спину, на одетых в темное скорбящих, которые по одному подходили к столу и угощались, опять похожие на тех самых, изображающих на ярмарках смерть, персонажей, потом вновь уставился на нее. Спросил, не знает ли она, где ему отыскать брата.
Она не ответила. Движение в комнате замедлилось, мягкое бормотание соболезнований стихло до шепота. Скорбящие один другому желали, чтобы съеденное шло впрок, потом детали реальности как-то вдруг рассыпались, соединились по-иному, части стали единым целым, и он явственно услышал, как навязчиво преследующие его повторения символов и ситуаций словно бы обрели плоть, затвердели и упали куда надо, как падает засов в предназначенные ему гнезда. Как кулачки замка или как зубцы деревянной шестерни в старинной какой-нибудь машинерии заскакивают один за другим в пазы поворачивающегося им навстречу ведомого зубчатого колеса.
— ?No sabe?[778] — сказала она.
— No.
Она приложила указательный палец сперва себе к губам. Почти тем же жестом, каким призывают к молчанию. Потом вытянула руку, будто хочет его коснуться. И сказала, что кости его брата лежат на кладбище в Сан-Буэнавентуре.
Когда он оттуда вышел, было уже темно, он отвязал коня и сел верхом. И поехал мимо светящихся болезненно-желтоватым, восковым светом окон, а потом свернул на дорогу, ведущую на юг, по которой и приехал. За первым же увалом городок исчез позади, зато звезды высыпали гроздьями по всей черноте над головой, и в ночи не было слышно ни звука, помимо мерного хлопанья копыт по дороге, тихого поскрипывания кожи и выдохов лошадей.