Цикл "Пограничная трилогия"+Романы вне цикла. Компиляция. 1-5
Шрифт:
Небо на западе потемнело. Задул холодный ветер. На небе стали видны отсветы огней города, до которого было еще около сорока миль.
— Тебе надо потеплее одеваться, — сказал Билли.
— Да мне нормально. А как это война все изменила?
— Да так. Взяла и изменила. Ничто не осталось прежним. И никогда уже прежним не будет.
Эдуардо стоял у задней двери, курил одну из своих тонких сигар и смотрел на дождь. Позади здания был только ангар из листового железа, так что смотреть там было особо-то не на что — только дождь, черные, исхлестанные дождем лужи в проезде
Когда к нему постучал Тибурсио, он даже не обернулся.
— Adelante[85], — сказал он.
Тибурсио вошел. Стоя у стола, стал отсчитывать деньги. Стол был светлого дерева со стеклянной столешницей; у одной стены стояла белая кожаная софа и низкий, сверкающий стеклом и никелем кофейный столик, а у другой — небольшой бар с четырьмя крытыми белой кожей табуретами. На полу ковер красивого кремового цвета. Закончив считать деньги, alcahuete[86] стоял в ожидании. Эдуардо обернулся, посмотрел на него. Шевельнув тонкими усиками, alcahuete изобразил улыбку. Его черные сальные волосы поблескивали в неярком свете. На черной рубашке проступали лоснящиеся пятна — ее, видно, погладили слишком горячим утюгом.
Зажав сигару в зубах, Эдуардо подошел к столу. Стоит смотрит вниз. Обведя купюры на столе узкой дланью, на пальцах которой сверкнули камни в перстнях, он вынул сигару изо рта и поднял взгляд:
– ?El mismo muchacho?[87]
— El mismo.
Он поджал губы, кивнул.
— Bueno, — сказал он. — Andale[88].
Когда Тибурсио вышел, Эдуардо отпер ящик стола, вынул оттуда длинный кожаный бумажник со свисающей с него цепочкой, вложил туда банкноты, сунул бумажник обратно в ящик и вновь его запер. Открыл гроссбух, сделал там запись и закрыл его. Затем подошел к двери и встал там, спокойно покуривая и озирая коридор. Руки он сцепил за спиной, приняв позу, про которую, возможно, где-то вычитал, и пришел от нее в восторг, но то была поза, естественная для уроженца какой-то другой страны, не его.
Минул ноябрь, но за весь месяц он виделся с ней лишь еще один раз. Alcahuete подошел к двери, постучал и удалился, и она сказала, что ему пора уходить. Он держал ее руки в своих; оба, полностью одетые, сидели по-турецки под балдахином в середине огромной кровати. Он склонялся к ней и что-то быстро и серьезно нашептывал, но весь ее отклик сводился к тому, что это очень опасно, а потом опять в дверь стал стучать alcahuete и уже не уходил.
— Prometeme[89], — повторял он. — Prometeme.
Alcahuete стукнул в дверь кулаком. Расширив глаза, она сжала руку Джона-Грейди.
— Debes salir[90], —
— Prometeme.
— Si. Si. Lo prometo[91].
Когда он уходил, гостиная была почти пуста. Слепой пианист, замещавший в эти поздние часы струнное трио, сидел на своем месте, но не играл. Рядом с ним стояла его дочь, еще совсем девочка. На пюпитре фортепьяно лежала книга, которую она ему читала, пока он играл. Пройдя через залу, Джон-Грейди вынул предпоследний доллар и опустил его в стакан на крышке рояля. Маэстро улыбнулся и слегка поклонился.
— Gracias[92], — сказал он.
— Сomo estas[93], — сказал Джон-Грейди.
Старик снова улыбнулся.
— Мой юный друг, — сказал он, — как вы себя чувствуете? Вы в порядке?
— Да, спасибо. А вы?
Тот пожал плечами. Его тощие плечи под толстой черной тканью костюма поднялись и вновь опали.
— Я-то в порядке. Я в порядке.
— Вы сегодня закончили? Уходите?
— Нет. Мы еще пойдем поужинаем.
— Уже очень поздно.
— О да. И впрямь поздно.
Слепой говорил на старосветском английском, языке из другого времени и места. Тяжело опершись, он поднялся и деревянно повернулся:
— Не хотите ли присоединиться к нам?
— Нет, спасибо, сэр. Мне надо идти.
— А как у вас с предметом ваших воздыханий?
Джон-Грейди был не вполне уверен, правильно ли понял вопрос. Повертел в уме слова пианиста и так и сяк.
— Это, в смысле, насчет девушки? — уточнил он.
Старик утвердительно наклонил голову.
— Не знаю, — сказал Джон-Грейди. — Нормально, я думаю. Надеюсь.
— Это дело тонкое, — сказал старик. — Тут нужно терпение. Терпение — это все.
— Да, сэр.
Дочь подняла с крышки фортепьяно шляпу отца, стоит держит ее. Взяла его за руку, но он не изъявил желания куда-либо двигаться. Обвел глазами залу, пустую, за исключением двух проституток и пьяного у стойки бара.
— Мы друзья, — сказал он.
— Да, сэр, — сказал Джон-Грейди.
Он не совсем понял, кого имел в виду старик.
— Могу я обратиться к вам конфиденциально?
— Да.
— Я думаю, она к вам благосклонна. — И он приложил к губам хрупкий пожелтевший палец.
— Спасибо, сэр. Я это ценю.
— Конечно. — Старик вытянул руку ладонью вверх, и девочка вложила в нее поле шляпы, которую отец взял обеими руками, возложил себе на голову и поднял взгляд.
— Думаете, она хороший человек? — спросил Джон-Грейди.
— Да боже ж ты мой, — сказал слепой. — Да боже ж ты мой.
— Мне кажется, она хорошая.
— Да боже ж ты мой, — повторил слепой.
Джон-Грейди улыбнулся:
— На ужин я провожу вас.
Кивнув девушке, он повернулся к выходу.
— Вот только ее состояние, — сказал слепой. — Вы в курсе ее состояния?
Джон-Грейди обернулся.
— Сэр? — переспросил он.
— Об этом мало что известно. Зато предрассудков вокруг — пруд пруди. Здесь все разделились на два лагеря. Одни смотрят сочувственно, другие нет. Видите ли… Но это только мое мнение. Мое мнение — это что она в лучшем случае гостья. В лучшем случае. Ей вообще здесь не место. Среди нас.