Цикл "Пограничная трилогия"+Романы вне цикла. Компиляция. 1-5
Шрифт:
Это ты здорово сказал, Маркус, заметил судья.
Так что меня рисовать не надо, заявил Уэбстер. Не хочу я быть в твоей книге.
В моей или в какой другой. Сущее ни на йоту не отличается о того, что о нём написано в книге. Да и как это возможно? Это будет ненастоящая книга, а ненастоящую книгу и книгой-то считать нельзя.
Ты силён говорить загадками, куда мне с тобой в словесах тягаться. Только пусть моей наглой рожи в твоей книжке не будет, потому что я, может, не хочу, чтобы её показывали кому-то чужому.
Судья улыбнулся. В моей он книге или нет, каждый пребывает во всяком другом человеке, и наоборот, и так далее в бесконечной запутанности бытия,
О себе я сам буду свидетельствовать, настаивал Уэбстер, но теперь уже остальные стали говорить, что он зазнался, мол, неужели кому-то вообще охота смотреть на его несчастный портрет, неужто он думает, что люди будут собираться огромными толпами и полезут в драку, ожидая, когда его портрет откроют для всеобщего обозрения, мол, скорее всего, эту картину вымажут дёгтем и вываляют в перьях, за неимением самого предмета изображения. Это продолжалось, пока судья не поднял руку и не сказал, призвав к милосердию, что Уэбстер испытывает чувства иного рода, и тщеславие здесь ни при чём, что однажды он нарисовал портрет одного старого индейца узко и, сам того не желая, приковал этого человека к его собственному подобию. Потому что тот даже спать не мог, боясь, что кто-то из врагов может стащить и обезобразить портрет. К тому же портрет отличался таким сходством, что индейцу была невыносима сама мысль о том, что он может сморщиться или кто-то может его коснуться, и он отправился с этим портретом через пустыню туда, где, по слухам, можно было найти судью, и стал просить совета, как сохранить эту вещь, и судья завёл его далеко в горы, и они зарыли портрет в одной пещере, где, насколько судье известно, он до сих пор и лежит.
Когда он закончил рассказывать, Уэбстер сплюнул, вытер рот и снова уставился на судью. Этот человек, заявил он, всего лишь тёмный язычник-дикарь.
Верно, согласился судья.
Ну так со мной дело другое.
Отлично, сказал судья и потянулся за сумкой. Значит, ты не против, чтобы тебя нарисовали?
Ни для какого портрета я позировать не стану, сказал Уэбстер. Но не из-за того, о чём ты говорил.
Отряд притих. Кто-то встал поворошить огонь, над руинами жилищ взошла и сжалась луна, и струи крохотного ручейка сплетались на песке дна долины, посверкивая, как жидкий металл, и слышалось лишь его журчание.
Судья, а что здесь были за индейцы?
Судья поднял голову.
По-моему, мёртвые, а ты что скажешь, судья?
Не такие уж и мёртвые, заметил судья.
Каменщики, скажу я вам, они были неплохие. Местные темнокожие так не умеют.
Не такие уж и мёртвые, повторил судья. И поведал ещё одну историю, и вот о чём он рассказал.
Несколько лет тому назад в Аллеганах на западе, когда это был ещё дикий край, жил человек, который держал у федеральной дороги[132] шорную мастерскую. Это было его ремесло, но занимался он им мало, потому что путники в тех местах были редкость. И вот через некоторое время завёл он обычай наряжаться индейцем и, заняв позицию подальше от мастерской, поджидать у дороги проезжающих и просить у них денег. В то время ничего плохого он никому не сделал.
Однажды мимо проходил какой-то человек, и шорник в своих бусах и перьях вышел из-за дерева и попросил несколько монет. Человек был молодой, он отказал шорнику, а признав в нём белого, заговорил так, что тот устыдился и пригласил молодого человека в своё жилище в нескольких милях от места их встречи.
Шорник жил в построенной своими руками и обшитой корой хижине, у него была жена и двое детей. Все они считали старика сумасшедшим и только и ждали возможности покинуть его и дикий
Однако неблагодарность встречается гораздо чаще, чем вы думаете: шорник остался недоволен и стал спрашивать насчёт ещё одной такой монеты для жены. Путешественник отодвинул тарелку, повернулся на стуле, стал вразумлять старика, и в этом поучении старик услышал и то, что когда-то знал, но забыл, и нечто новое. В заключение путешественник сказал старику, что тот потерян и для Бога, и для человечества и пребудет таковым, пока не примет в сердце брата своего, как принял бы самого себя, и не встретит себя самого в нужде в каком-нибудь заброшенном уголке мира.
Когда он заканчивал свою речь, мимо по дороге проехал негр, который вёз на похоронных дрогах кого-то из своих, и дроги были выкрашены в розовый, а сам негр был в цветастом наряде, как карнавальный клоун, и молодой человек, указав на проезжавшего негра, сказал, что даже этого черномазого…
Тут судья замолчал. До этого он смотрел в огонь, а теперь поднял голову и огляделся. Его повествование по большей части смахивало на декламацию. Нити повествования он не потерял. И улыбнулся собравшимся вокруг слушателям.
…сказал, что даже этого безумного черномазого нельзя считать ниже обычных людей. Тут встал сын старика и начал свою речь, указывая на дорогу и призывая дать место негру. Именно так он и сказал. Дать место. К этому времени негра с его дрогами, конечно, и след простыл.
Тогда старик снова стал каяться, сказал, что мальчик прав, а сидевшая у огня старуха была настолько поражена всем услышанным, что, когда гость объявил, что ему пора откланяться, у неё на глазах выступили слёзы, а из-за кровати вышла маленькая девочка и стала цепляться за его одежду.
Старик вызвался пойти вместе с ним, чтобы проводить и показать нужный поворот на развилке, ведь почти никаких дорожных указателей в тех местах не было.
По дороге они говорили о жизни в глухих уголках, где людей встречаешь лишь раз в жизни, а потом никогда и не увидишь, и незаметно подошли к развилке, где путешественник сказал старику, что тот и так проводил его довольно далеко, поблагодарил его, они расстались, и незнакомец отправился своим путём. Но для шорника расставание с этим человеком, видимо, показалось невыносимым, он окликнул его и напросился пройти вместе ещё немного. В конце концов они пришли туда, где из-за густого леса вокруг дороги стало темнее. Там старик и убил путника. Убил камнем, забрал всю одежду, часы, деньги и закопал труп, вырыв неглубокую яму у дороги. А потом отправился домой.
На обратном пути он разорвал на себе одежду, расцарапал себя до крови кремнём и сказал жене, что на них напали грабители, что молодого путника убили и спастись удалось только ему. Она расплакалась, но через некоторое время настояла, чтобы он показал ей, где всё это произошло, набрала дикой примулы, что росла вокруг в изобилии, возложила на камни и приходила туда ещё много раз, пока не состарилась.
Шорник дожил до той поры, когда его сын стал взрослым, и больше никому не причинял зла. Лёжа при смерти, он позвал сына и рассказал о содеянном. Сын сказал, что прощает его, если от него требуется именно это, старик подтвердил, что именно это и требовалось, и умер.