Цикл рассказов «Пространства»
Шрифт:
Мне сделалось грустно и пусто.
К счастью встретились мы с Костей в пятницу, поэтому субботу я посвятил вдумчивому созерцательному похмелью, постепенно проходя через стадии "о, Господи, я сейчас умру", "Боже, я никогда не буду пить", "жизнь кончена, я неудачник" и многие другие, не менее тягостные.
Однако даже в то время, как организм бунтовал и приходилось тащиться в ванную комнату, дабы извергнуть из себя остатки вчерашнего пиршества, в голове неотвязно крутились слова Кости: "Плоско мне тут, Володька. Душно". И все не
Переболев похмельем, я позвонил Косте, но приятный женский голос ответил, что тот отбыл по служебным надобностям, и когда вернется точно неизвестно.
Из поездки той Костя так и не вернулся. Просто исчез и все.
С той поры Костины слова засели у меня в голове. Незаметно для себя, я приобрел привычку задумчиво бродить по старой Москве, от Тверской улицы сворачивая налево, проходя по Столешникову и теряясь затем в паутине маленьких незначимых переулков, неизменно выводящих меня отчего-то к Мясницкой. Сначала не происходило ничего, но постепенно я научился подмечать легчайшие признаки той, другой жизни, просачивающегося в нашу обыденность пространства дворов.
В одном месте это могла быть железная лестница, оканчивающаяся площадкой, сваренной из железных же прутьев, перед глухой стеной на уровне второго этажа ветхозаветного кирпичного дома.
В маленьком дворике, где стоял в углу, в тенях невозможно перекрученный древний клен, загоралось теплым светом окошко пустого заброшенного особняка, и бродили за невесть откуда взявшейся занавеской спокойные неторопливые тени, невнятно говоря о своем.
Изредка замечал я тень прохожего, сворачивающего в черный зев подворотни и спешил за ним, но двор оказывался пуст, и даже стука закрывающейся двери не было слышно, исчезал прохожий, уходя в недоступный мне мир, скрывающийся за фасадом города.
Фасад города терял однозначность, каменность, становясь похожим на тяжелую портьеру, все еще надежно охраняющую тайны, скрытые за окном, но все же колышущуюся от легкого ветерка, залетающего через открытую форточку, намекающую на пространство за окном.
Сослуживцы изменений не замечали, списывая некоторую мою задумчивость и раздражительность, на переутомление, поскольку последнее время потрудиться мне пришлось изрядно.
Я же все сильнее погружался в странное состояние истонченности окружающего мира, все вокруг казалось неверным, видимым словно в дрожащем летнем мареве, которое, вдруг, расступалось, показывая мне случайные и, казалось бы, незначимые детали, с пугающей отчетливостью.
То видел я выцветший красный мяч, выкатывающийся из тихого двора по желтым хрустким листьям из черного провала арки и, подобрав мяч, шел вернуть его, но на месте арки оказывалась глухая стена и я стоял, обиженный и недоумевающий, ощущая, как перетекает в ладонь тепло жаркого летнего дня, пропитавшее упругий шар.
А то, словно превращался в линзу воздух передо мной, с болезненной отчетливостью видел я, как роющийся в мусорном баке бродяга, оборачивался и, улыбнувшись, облизывал губы быстрым змеиным языком, раздвоенным и трепещущим.
Мир,
Казалось мне, что еще немного, и я смогу шагнуть в тот, сокрытый за фасадами, Город и стать тем летописцем, каким мечтал быть в детстве.
И вдруг, в один момент, меня охватил испуг, настолько сильный, что я, словно в горячечном бреду, забился под одеяло, подтыкая его со все сторон, словно снова мне было шесть лет и один лишь теплый кокон одеяла не пускал ко мне страшилищ, собравшихся вокруг кровати и смотревших на меня внимательными злыми глазами.
Перспектива свершения, осуществления, конечности того, о чем так сладко было мечтать, как о чем-то несбыточном и оттого горько-сладким, словно осенний воздух, показалась ужасающей. В окружающем меня привычном мире, находил я также привлекательность, удобную привычность, пусть жалкую, выцветшую и уже немилую, но известную, в противоположность блистательной новизне, что ждала меня, решись я на шаг.
И словно почувствовал город эти колебания, эту робость мою. Шепот стих, фасады домов стояли нерушимо и твердо, а во дворах наблюдал я лишь крикливых детей, пьющих пиво подростков, да мужиков, после работы услаждавших себя водкою.
Город затворился, оставив меня там, где и был я все эти годы.
Я не ждал, что тяга эта моя, болезненная и страстная, ослабеет когда-нибудь, но пошлая истина, о времени, лечащем все, оказалась, как признался я себе, с презрительным облегчением, истиной.
Меж тем лето истаяло, утомившись собственной жарой, наступила затяжная осень, упорно не желавшая переходить в зиму.
Измученный не меньше чем жарой серым прохладным безвременьем, город погрузился в апатию, и даже приближение католического Рождества, с энтузиазмом встречаемого публикой в последние годы, не в силах было вывести его из уныния.
И вдруг, в самый канун Нового Года, когда люди уже и не чаяли почувствовать праздник, повалил снег.
Он падал огромными неторопливыми хлопьями, погружая город в тишину радостного предвкушения, успокаивая нервные толпы, бегающие по магазинам в поисках ненужных отчаянных подарков, заставлял автомобили двигаться неторопливо, с чувством собственного достоинства, подобно колесницам триумфаторов.
В тот вечер я вежливо распрощался с коллегами и покинул контору, располагавшуюся на втором этаже пятнадцатого дома по Мясницкой улице. Каменный лев у входа все также придерживал лапой щит и смотрел немигающим взором на снегопад и проплывающие мимо машины.
Я зашагал по Мясницкой в сторону "Детского мира" в надежде добыть подарок для своей знакомой и ее пятилетней дочки, к которым все собирался заглянуть и поздравить, да было недосуг.
В Детском мире ажиотаж достиг своего апогея, и длинные очереди нервных предпраздничных людей выстроились к кассам, сжимая в руках коробки, шкатулки и свертки. Ансамбль гигантский плюшевых медведей почему-то в широкополых шляпах и жилетках как у американских погонщиков скота, наигрывал мелодии, популярные у разбойного люда. Публика недоверчиво косилась на медведей, но не протестовала.