Цикл романов "Целитель". Компиляция. Книги 1-17

Большаков Валерий Петрович

Краснокорые сосны надменно шуршат под ветром — что им, укутанным в хвойные шубы, какая-то осень! А березки никнут плакуче, осинки и вовсе в дрожь кидает — пикируют первые листочки, трепещут бледной желтизной…

Услыхав знакомое взревыванье, я встрепенулся. По улице прокатил Наташкин джип, замерев у ворот. Красавицы мои пожаловали…

— Папочка! — зазвенел Леин голосок.

— Мишечка! — засмеялась Талия, изящно покидая место водителя.

— Мишенька! — строго поправила ее Инна и, пихнув раздумчивую Риту, заворчала: — Вылезай! Расселась…

Отряхивая опилки, я пошел встречать «четырех граций». Тихое элегическое очарование уступало место веселому, дружному шумству.

«Житие мое…»

* * *

Влезать

на верхний полок я так и не осмелился — без того распалился, как Змей Горыныч. Инка с Ритой стегали меня вениками в четыре руки, а Талия, «тепло одетая» в войлочную буденовку, еще и ковшик квасу плеснула на раскаленные камни…

— Даёшь парок! — Она присела, уходя от жгучих клубов. — У-ух!

— Фу-у-у… — выдохнула Рита, ошалело мотая головой. — Миша сейчас стечет!

— Как часы у Дали! — захихикала Инна, гоняя веником тягучий волглый жар.

Из парной я буквально выполз, зато вся грязь с потом вышла, и телесная, и духовная.

До вечера было еще далеко, и Инка отправила нас с Леей в магазин — в доме не было ни хлеба, ни чая, ни овощей на салат…

* * *

Банный день не расслабил тело и дух, как бывает после тяжких трудов, а наоборот, взбодрил — я молодецки вышагивал, помахивая хрустящим пакетом с полустертой надписью «80 лет ВЛКСМ». Дочка поглядывала на меня с улыбкой, пока не прыснула в кулачок:

— Па-ап, ты так и не причесался! На чертика похож, хи-хи…

— Да? — мои пальцы изобразили расческу. — А, ладно! Так быстрее высохнут…

Лея легонько прижалась ко мне.

— Пап… Всё так здорово… Несмотря ни на что. Я иногда думаю — это в самом деле так или просто оттого, что я… Ну, не совсем взрослая еще?

Я покачал головой, выговаривая с умным видом:

— Ты уже не ребенок, Леечка. Мне тоже кажется, что все хорошо. Только вот… Понимаешь, я за жизнь накопил кучу тошных воспоминаний — достаточно, чтобы испортить любую радость, как тот деготь в бочке меда. А горизонты твоей памяти чисты…

— А это правда, что ты никогда не обманывал девушек? — осведомилась младшенькая со странной поспешностью.

— Увы, — вздохнул я, — правда.

— А почему — увы? — Леины бровки удивленно вскинулись.

— Потому что девушкам хочется порой, чтобы их обманули, — коварно улыбнулся я.

— А-а… Ну, да. — Дочкины ушки зарделись. — Пап… А, давай, никогда и ничего не таить друг от друга? Совсем! Давай?

— Давай, — согласился я, с интересом поглядывая на Лею.

— Тогда я тебе раскрою один секрет! — выдохнула она, побледнев, и пробормотала: — Нет… Я не могу так, сразу… — и тут же деланно оживилась: — А хочешь, расскажу, как узнала твою тайну?

— Хочу, — улыбнулся я.

— Ну, мы тогда в Ялте были, у Арсения Ромуальдыча… — минутная скованность покидала Лею. — Купались с Маруатой… Потом Рита с Инной в гости уехали, к тете Насте, а я в садике сидела, там, где виноград всё заплел… Ну, ты видел, должен помнить. И тут прибегает мама, вся такая смущенная: «Поехали на киностудию!» Я сразу вскочила: «Ура! Ура!» О-о, так классно было! Мы там Анну Самохину видели — она как раз пробовалась на роль Неи Холли, и Жанну Фриске — ее уже утвердили, будет играть Менту Кор. А мама начала нервничать… «Помнишь, — говорит, — Елену Владимировну?» — «Ее сиятельство, что ли? Помню, конечно!» — «Она хочет тебе что-то рассказать…» И опять она чего-то стесняется будто! Или боится… Я даже запереживала тогда! А мама отвела меня в съемочный павильон, в тот самый, где пилотская кабина звездолета. И вот кресло командира корабля разворачивается — и я вижу княгиню. «Здрасьте, — говорю, и делаю книксен. — Очень эффектно!» Елена Владимировна засмеялась, хотя глаза у нее серьезными остались, внимательными такими, и чуточку грустными. Она предложила нам сесть, и я заметила, что мама, хоть и присела, остается напряженной. А княгиня, с таким чувством: «Лея, твоя мама обещала тебе рассказать о папе… Прости,

что выражаюсь так по-детски, и вообще, может показаться, что лезу не в свое дело, но, видишь ли… — тут она нервно потерла ладони, и рассердилась на себя: — Да что я мямлю! Вот же ж… Лея, веришь ли — весь день прикидывала, как мне вести себя, а сейчас подумала, что лучше всего просто быть честной…» И тут я ее сама спрашиваю напрямик: «Елена Владимировна, с моим папой связана какая-то тайна? Постыдная или позорная? Все равно ведь не поверю!» Она сразу руками замахала: «Нет-нет, что ты! У тебя очень хороший папа! Просто… Когда ему исполнился шестьдесят один год, а случилось это в две тысячи восемнадцатом году… причем, не в нашем, а в гамма-пространстве… его сознание перенесли в тысяча девятьсот семьдесят четвертый — сюда, в „Альфу“, и пересадили в юного Мишу Гарина, чтобы спасти СССР…» Княгиня словно выдохнула главное, но и после говорила долго. Рассказала про Лену Рожкову и Наташу Томину, про ментальный перенос, и… Знаешь, пап, я сразу поверила! Всё сложилось идеально, без зазоров и натягов. Я мигом успокоилась — и обрадовалась! Вряд ли смогу объяснить причину той радости… Я и жалела тебя, и восхищалась, и очень гордилась! Мы же проходили историю в школе, и мне тогда стало ясно, что учебники чего-то не договаривают. Вот закончилась эпоха Сталина. Хрущев, этот жирный троцкист, навредил, как только мог, а Брежнев, по сути, избегал сложных решений, оставался как бы арбитром. И вдруг, где-то с семьдесят пятого, всё потихоньку пошло в рост! «Партия и правительство» уже не шарахались по тупикам и глухим окольным тропам, а выводили страну на светлый путь… А я, наконец-то, поняла, кто у них был проводником! Ты, папочка!

— Твои прекрасные глазки до того сияют, — мягко улыбнулся я, — что мне впору стыдливо кряхтеть.

Лея заливисто рассмеялась — и увяла.

— Я так и не рассказала тебе тот секрет, — забормотала она, отводя глаза. — Болтаю о тайне личности, словно зубы заговариваю… В общем… — отчаянно глянув на меня, девушка выпалила: — Я сделала психокорректировку Инне! Давно уже, еще когда она к полету готовилась! Вот…

Я ласково обнял пожухшую Лею, и она вздрогнула, глянула, часто моргая.

— Ты не сердишься? И ругать не будешь?

Я покачал головой.

— Однажды мне самому пришлось делать… м-м… «операцию на сознании». Переживаний было… Ты хотела разбудить эмпатию в Инне?

Доча быстро закивала.

— Тебе это удалось. — Я притиснул Лею сильнее. — Только будь осторожнее… Потом.

— Я больше не буду, папочка! — пообещала девушка, тут же поправляя себя: — То есть, буду, но как врач! Обещаю! — пылко вытолкнула она, и лукаво улыбнулась, подлащиваясь: — Ты меня простил? А поцеловать?

Я честно чмокнул Лею в подставленные губки, и мы, просветленные, направились к стекляшке «Гастронома».

Вторник, 23 сентября. Утро

Бонн, Херман Эйлерс штрассе

«Бундесхаус» не отличался державностью, как Кремль или Вестминстер, и не вызывал почтение «вторичными признаками» парламента — обычная высотка в тридцать с лишним этажей, более подобающая отелю или офису крупного банка.

Туристы, азартно щелкавшие «лейками» и «кэнонами», обычно удивлялись, когда гид им объявлял — здесь, мол, вот в этой самой многоэтажке, заседает бундестаг ФРГ.

«Да-а?!» — вытягивались лица краснолицых фермеров со Среднего Запада или бойких итальяшек, и взвизгивания затворов сливались в длинную очередь…

Герхард Шрёдер, покачиваясь с пяток на носки, усмехнулся, глядя за окно кабинета. Если приложить усилия, действуя умно и не спеша, то вполне можно перенести парламентскую «говорильню» обратно в Берлин. Времена меняются. Всем довольные «осси» уже строят самолеты, собирают компьютеры, а обозленные «весси» орут на митингах и потрясают плакатами «Gib mir die Arbeit!»…