Циклоп

Олди Генри Лайон

Вернулся Гуннар, неся кучерский кнут и уголь, завернутый в тряпицу.

— Отдай ему.

Вазак поблагодарил старика кивком и отошел к постаменту. Развернув тряпицу, он принялся натирать углем плетеную сыромять, оставляя кнутовище чистым.

— Где Дорн?

— Ведут, сир.

— Пусть поторопятся.

Гуннар исчез за дверью.

— Ты готов, колдун?

— Да, сир.

С кнута на пол сыпалась пыль: тонкая, черная. Бормоча заклятия сухими губами, Вазак бродил вокруг саркофага. Живой не слышал, слышал мертвец. Ледяное пламя бушевало в груди некроманта, готовое извергнуться наружу, войти в царственный труп.

— Где нам встать?

Сосредоточен на ритуале, весь в болезненном предвкушении, Вазак не сразу понял,

что король обращается к нему. Выходит, мальчишка волнуется? Не из железа сделан?

— Стойте, где стоите, сир.

— Дорн? Гуннар?

— Пусть капитан встанет справа от вас, сир. И на шаг позади. А советник Дорн — в ближнем углу, на два шага от стены.

За дверью послышались шаги. Чуткий слух Вазака определил: идут трое. Двое топали, с силой вбивая каблуки в плиты. Третий старчески шаркал, едва поспевая за конвоирами.

— Советник Дорн, сир.

— Ну наконец-то!

Гуннар пропустил затравленно озирающегося советника вперед.

— Стань сюда, Гуннар. Дорн — в угол. Отойди от стены!

Голос мальчишки «пустил петуха», сорвавшись на щенячий визг. Советник в испуге отшатнулся от стены, куда намеревался вжаться, и замер соляным столбом.

— Заговоришь — умрешь, — предупредил король. — Гуннар, молчи и ты. Пусть колдун делает, что хочет. Не вмешивайся…

Лишь сейчас, подслеповато моргая, Себастьян Дорн сумел рассмотреть, кто еще находится в камере. При виде Вазака лицо советника приобрело восковой оттенок. Лежащий в саркофаге Ринальдо выглядел живее. Догадался ли Дорн, какая роль ему уготована? Вряд ли. Но суть обряда понял наверняка, и ломал голову, пытаясь сообразить: зачем его привели сюда? Засвидетельствовать слова мертвеца? Мальчишке-королю ни к чему лишние свидетели. Есть тайны, от которых лучше держаться подальше — это советник знал, пожалуй, лучше некроманта.

Вазак меж тем, забыв о живых, двинулся вокруг саркофага в кощунственном подобии танца. Грузное тело обрело подвижность и гибкость, несвойственные ему ранее. Руки взлетали и опускались, плели вязь узоров, смущающих разум; выворачивались под немыслимыми углами, изгибаясь там, где у человека не могло быть суставов. Ноги выкидывали замысловатые коленца, пока не слились в сплошное мелькание. Казалось, по полу мечется змеиный хвост. По телу Вазака пробегали волны судорог, хорошо различимые сквозь одежду. Из горла вырывалось шипение, чуждое речи людей. В звуке крылся ритм, подавляющий волю. Он заставлял жадно ловить каждое придыхание, и зрители мимо воли откликались, конвульсивно подергиваясь в такт.

Кнут взлетел к потолку.

Оглушительный щелчок, и по камере загуляло эхо. Вазак замер напротив мертвеца, оборвав пляску. Ярче вспыхнули факелы на стенах. Пламя удлинилось, вытянулось; извиваясь, дым взмыл к отдушинам в потолке, словно продолжая танец некроманта. Против ожидания, в камере не стало светлее. Наоборот, мрамор барельефов пророс тенями, и барельефы ожили. Короли былых времен задвигались, убивая и умирая. Лилась черная кровь, мраморная сталь вонзалась в мраморную плоть; скалился, гримасничая, шут, пена летела из пасти взбесившегося пса, расходились круги по водам, и бились под сводами, вторя эху, отголоски древнего проклятия.

На какой-то миг круговорот смертей замирал вместе с пламенем — и начинался вновь. Раз за разом. По кругу. Без конца…

— Вставай!

Голос Вазака — грохот лавины — рухнул с потолка, заполнив всю камеру. Вторя крику мага, взлетел, свернулся петлей и упал с каменных небес кнут, оставляя за собой шлейф угольной пыли. Плетеная сыромять стегнула по груди Ринальдо III, изуродовав белизну одежд черной полосой.

— Вставай, падаль!

2.

Было холодно.

Очень-очень холодно.

Эльза села. Ее трясло, как в лихорадке. Кожа озябла, густо покрылась синеватыми пупырышками. Полог шатра был откинут, и внутрь задувал ветер: зимний, беспощадный к слабым. Редкие

снежинки кружились в воздухе. Корневой пол вздрагивал, ежился — собака, застигнутая непогодой. Узлы стянулись в младенческие, плотно сжатые кулачки. Местами они трескались, открывая взгляду сизую, болезненную мякоть. Лозы, тянущиеся от корней к сивилле, пожухли и обвисли плетями. Там, где их усики забрались в плоть Эльзы, чувствовался легкий зуд. Плохо соображая, что делает, сивилла оборвала одну лозу, другую; ужаснулась, что сейчас истечет кровью — и увидела, что усики без помех выскальзывают наружу. Тонкие, жалкие; шерстинки дохлой лисы. В тех местах, откуда они выходили, оставались красные, чуть вспухшие пятнышки, похожие на комариные укусы. Задыхаясь от омерзения, словно подхвачена свирепым ураганом, Эльза стала яростно срывать оставшиеся лозы. Так человек, взобравшись на муравейник, который в слепоте принял за земляной бугор, пляшет джигу, стряхивая с себя орду мелких, кусачих тварей. Голая, как при рождении, содрогаясь всем телом, бессвязно вскрикивая, она отпрыгнула к стене, схватила первое, что попалось под руку, закуталась, сжавшись в комок — и узнала, что свободна.

Я помню, сказала Эльза. Я все помню.

Он делал со мной, что хотел.

Снаружи кричали. «Это моя башня!» — услышала Эльза. Пронзительный крик утонул в смутном хоре, где и захочешь — слова не разберешь. «…моя башня!» — хор сменился воплями и хриплым воем. Выходить из шатра было опасно; оставаться в шатре — нельзя. Я перегрызу ему глотку, подумала сивилла, и поняла, что знает, как это делается. Прыжок, ты повисаешь на жертве, обхватив ее ногами за талию; пальцы когтями впиваются в складки одежды. Хищный поцелуй, между плечом и щекой, биение чужого пульса на твоих губах. Зубы рвут упругую кожу, жилистое мясо, вену, полную горячей крови. Во рту — медь и соль. Тот, кто распоряжался твоей судьбой, карал и награждал, бьется в агонии. Хлещет багровый ручей, утоляя первобытную, звериную жажду… Я убила короля, вспомнила Эльза, вспомнила так ясно, что задохнулась от этой, внезапно открывшейся памяти, и не испытала угрызений совести. Разум говорил, что это ужасно — о да! кошмар… — но крыса, кошка и ворона смеялись над тряпкой-разумом. Скалили клыки, подмигивали янтарным глазом: «Эй! Мы с тобой! На свете много вкусных глоток…»

Глаз?

Диадема лежала на полу, в трех шагах от Эльзы. Тускло мерцал янтарь. Ужас окутал сивиллу душным облаком. Она кинулась на диадему, как рысь на зайца, и в последний момент извернулась, отпрянула, не коснувшись украшения. Что происходит, спросила Эльза у янтаря. Волшебные лозы жухнут, вне шатра кричат маги; к безумной сивилле возвращается рассудок, но и зверь остается со мной… Она перебирала память, словно четки. Каждая бусина была на месте. С диадемой, без нее — память восстановила цельность. Эльза засмеялась, сверкнув белыми, острыми зубами. Прочь! Прочь отсюда! Стремление к свободе удивительным образом сплелось в ней с практичностью бродяги, знающего цену вольной жизни. Скинув шубку — подарок мертвеца — Эльза быстро оделась. Одежда была порвана, часть пуговиц и крючков отлетела. Ничего, ее устроили бы и лохмотья. Теперь сапожки, шуба; капор с оторочкой из чернобурки. Она бы предпочла что-нибудь попроще, но выбора Эльзе не оставили.

…диадема.

Откинув капор назад, так, что он держался на одних лентах, сивилла вернула диадему в волосы. Бросить янтарь в шатре, оскверненном насилием? Она сочла бы это предательством.

Снаружи бродила зима. Когда Эльза попала сюда впервые, здесь царило лето. Нет, не впервые, поправила она себя. Первый раз ты пришла к башне грязной нищенкой, нанизанной на янтарную нить. В первый раз здесь были крыса и кошка, и Танни, который дал тебе приют. Нарушив уговор между ним и Циклопом, рискуя жизнью, мальчик, выросший в гиганта — он прятал тебя, и спасал, как мог, как умел; он пришел за тобой в Амброзов шатер, не убоявшись гнева королевского мага, а ты прогнала его и велела просить прощения у Амброза.