Циклоп
Шрифт:
«Избегай жвал! — поучал джамадиец. — От яда нет спасения. Когти на лапах тоже ядовитые, но не так сильно. Проваляешься неделю в лихорадке — и, если Сет оглянется, выживешь. Когда она поднимется на дыбы — ныряй под жвалы и бей копьем в брюхо: там нет брони. Насадишь ее на вертел — и беги что есть ног. Издыхать эта мразь будет долго, но с копьем в брюхе она тебя не догонит.»
Совет джамадийца выглядел тонким издевательством — копья у Вульма не было.
Вдвоем с Хродгаром, а главное, с его секирой, они бы управились с тварью и без ассегая. Но Хродгар мертв, и душу его грызут демоны преисподней. Сейчас, на шаг от смерти,
Кровь ударила Вульму в голову.
— Мерзкое отродье! — бледнея от ярости, взревел он. — Я отправлю тебя в ад!
Увернувшись от клацнувших впустую жвал, он прыгнул вперед и всадил клинок меж белесых сегментов брюха. С рычанием повел меч наискосок, намереваясь вспороть полипеде брюхо и выпустить кишки. Из разреза в лицо брызнула смрадная жижа. Вульм жаждал одного: убить, убить проклятую тварь, осмелившуюся хохотать над ним! Черная ярость ослепила рассудок, и он слишком поздно понял свою ошибку. В бока впились острые когти лап. Вульм рванулся, с ужасом ощущая, как жгучий яд проникает в кровь, туманя сознание и сковывая движения… Нет, тварь держала крепко. Отчаянным усилием он выдернул меч из раны, взмахнул клинком, пытаясь отсечь лапы…
Над головой скрежетнули жвалы. Полипеда изогнулась — и впилась человеку в спину. Адская боль кипящим свинцом влилась в жилы. Крик застрял в горле.
Чернота. Изначальный мрак. Ничто.
Смерть.
В мертвенном свете месяца гигантская многоножка с шелестом кружила вокруг добычи. Человек был мертв: он скорчился, не выпустив из лап блестящее жало. Рана не беспокоила полипеду — она не чувствовала боли. Можно было приступать к трапезе. Но многоножка медлила, сама не зная, почему.
Короткий, неуловимый глазом бросок. Жвалы вырывают из добычи кусок мяса. И снова — завораживающее кружение. Второй бросок. Хорошее мясо. Вкусное.
Полипеда остановилась, нависла над мертвецом…
Труп шевельнулся. По изорванному телу прошла волна дрожи. Грудная клетка распахнулась, как пасть; из нее, отразив лучи месяца, высунулись жвалы. Полипеда отпрянула. Знай она страх, содрогнулась бы. А навстречу твари уже струился поток сегментов, наполнив ночь зловещим, скрежещущим шелестом. Миг, другой — и колоссальная многоножка, рядом с которой первая охотница казалась безобидной гусеницей, вознеслась над добычей.
Ее жвалы взламывали жесткий хитин, как хрупкую скорлупу яйца. Рвали податливую, склизкую плоть. Добыча еще дергалась, судорожно свивая тело в кольцо и вновь распрямляясь, а убийца жадно насыщалась. Не только голод двигал ей. Да, она хотела есть, но еще больше хотела убивать! Уничтожать, рвать в клочья похожее на нее существо. Что может быть слаще плоти врага?
Что такое — «враг»? Тварь не знала.
Почему? Тварь не помнила.
Она все делала правильно.
Что такое — правильно?
— …Мы купим весь мир! Цари станут лизать нам пятки!
Великан радовался, как ребенок, осыпая себя дождем из золотых монет. Вульм знал, что сейчас произойдет. «Стой! — хотел крикнуть он. — Замри!» Язык присох к гортани. С трудом ему удалось издать
Застыв, Вульм смотрел, как великан цепляется за край колодца.
— На помощь!
Вульм напряг все мышцы, пытаясь сдвинуться с места — до темноты в глазах, до режущей боли в суставах.
— Да что же ты?!
Чудовищным усилием Хродгар сумел приподнять себя на пядь — и, не удержавшись, полетел в пропасть. Эхо вопля металось по пещере, превращаясь в смех. Звоном живого золота он пересыпался из уха в ухо, давил неподъемным грузом, погребая под собой…
Вульм закричал — и проснулся.
Он лежал на склоне холма.
Пальцы закостенели на рукояти меча. Тело продрогло от ночной сырости. Руки и ноги одеревенели. Но, главное, Вульм был жив. Как такое возможно, если тебя сожрала гигантская полипеда?! В следующий миг он вспомнил все. Встающую из его тела многоножку-исполина — втрое больше случайной убийцы. Хруст проламываемого хитина. Пиршество, вкус плоти… Вульм содрогнулся от омерзения. Он помнил себя-чудовище!
Рядом валялась торба. Из нее выпал перстень с моргающим топазом.
С трудом поднявшись на ноги, Вульм оглядел остатки вчерашнего пиршества. Его вывернуло наизнанку. Шатаясь, как пьяный, он побрел в сторону пограничной деревни. Сейчас Вульм не слышал проклятого смеха — и радовался этому, как еще не радовался ничему в своей жизни.
II
— Этот курган?
— Да, господин.
— Большой мертвяк?
— С медведя.
— Всего лишь? Что ж вы его сами-то, а?
— Ага, сами… легко говорить…
— На медведей не хаживали?
— Хаживали, господин. Он тяжелый — страсть! Землю прогибает.
— Так уж землю?
— Эрик на него с рогатиной, сзади. Ну, всадил в горб. Рогатина — хрясь! Он, гадюка, отмахнулся…
— И что?
— Хоронили Эрика без головы. Какая уж там голова…
Когда наемник разразился хриплым, похожим на уханье филина, хохотом, староста подумал, что зря связался с этим безумцем. Говорят, безумцы в бою страшнее. Так то ж в бою! А перед боем с ним еще людям разговаривать надо. И после боя, значит, благодарить… Редкий снег падал на голову старосты, мешаясь с сединой. От пролива тянуло сыростью. Дыхание воды, еще не схваченной коркой льда, забиралось под кожух, грызло кости. На тот свет пора, вздохнул староста. На покой.
Эх, где ж ты, брат-покой…
Мертвяк, один из дружины Ингвара Плешивого — погибший в море воин, которого норхольмцы, тремя ладьями переправляясь через Скальдберг, на скорую руку похоронили в чужом кургане — досаждал сверх всякой меры. Являлся ночами, куролесил. Ломал заборы и двери, лез в дома. Урчал басом, чего-то требовал. Ярился, если боялись и прятались — желал объясниться, найти понимание. Жрал скотину: у старосты — корову Баську, женину любимицу, у Брегисов — две свиньи с поросенком. На Липовом хуторе заломал лошадь; Эрика прикончил. И Витасова младенчика — ударил по люльке, расшиб вдребезги. Деды пророчили: жди худшего. Звереет, скоро полюбит человечину.