Цинковые мальчики
Шрифт:
Эти воспоминания — они забудутся не скоро. Подрастут эти мальчишки-солдаты, они все переживут заново. Поменяются их взгляды. У меня — нет. Мой отец во вторую мировую был лётчик, но он ничего не рассказывал. Ему казалось, что это обыденно, а мне было непонятно. А сейчас достаточно слова, намёка. Читаю вчера в газете: защищался до последнего патрона, последним застрелил себя. Что такое — застрелить себя? В бою вопрос ребром: ты или он? Ясно, что ты должен остаться. Но все ушли, а ты их прикрываешь, тебе приказали или ты сам решил, почти наверняка зная, что выбрал смерть. Я уверен, что психологически в эту минуту это не трудно. В той
Тем, кто там был, не захочется второй раз воевать. Нас не обманешь, что мясо растёт на деревьях. Какие бы мы ни были — наивные, жестокие, любящие жену и детей, не любящие жену и детей, — мы все равно убивали. Я понял своё место в легионе, но ни о чем не жалею. Сейчас все заговорили о чувстве вины. У меня его нет. Виноваты те, кто нас туда послал. С удовольствием ношу афганскую форму, чувствую себя в ней мужчиной. Женщины в восторге! Однажды надел и пошёл в ресторан. Администратор остановила на мне свой взор, а я ждал:
— Что, одет не по форме? А ну, дорогу обожжённому сердцу…
Пусть кто-нибудь мне скажет, что моя полевая военная форма ему не нравится, пусть пикнет. Почему-то я ищу этого человека…»
Военврач
«Первую я родила девочку. Перед её рождением муж говорил, мол, все равно, кто будет, но лучше девочка, потом у неё появится братик, а она будет ему шнурочки на ботиночках завязывать. Так и получилось…
Муж позвонил в больницу. Ответили:
— Дочка.
— Хорошо. Две девочки будут.
Тут ему сказали правду:
— Да сын у вас… Сын!
— Ну спасибо! Ну спасибо вам!
За сына стал благодарить.
Первый день… Второй… Всем приносят нянечки детей, а мне нет. Никто ничего не говорит. Стала я плакать, поднялась температура. Пришла врач: «Что вы, мамочка, расстраиваетесь? У вас настоящий богатырь. Он ещё спит, не просыпается. Он ещё не проголодался. Вы не волнуйтесь». Принесли, развернули его, он спит. Тогда я успокоилась.
Как назвать сына? Выбрали три имени: Саша, Алёша, Миша. Все нравятся. Приходит ко мне дочка с отцом, и Танечка сообщает: «Я зебий тянула…» Что за «зебий»? Оказывается, они набросали бумажки в шапку и жребий тянули. Два раза вытянули «Сашу». Это у нас Танечка решила. Родился он тяжёлый — четыре килограмма пятьсот граммов. Большой — шестьдесят сантиметров. Пошёл, помню, в десять месяцев. В полтора года уже хорошо говорил, но до трех лет не ладилось у него с буквами «р» и «с». Вместо «я сам» получалось «я шам». Своего друга звал «Тиглей» вместо Сергей. Воспитательница детского сада Кира Николаевна была у него «Килой Калавной». Увидел первый раз море, закричал: «Я не родился, меня морской волной на берег выбросило…»
В пять лет я подарила ему первый альбом. Их у него четыре — детский, школьный, военный (когда он в военном училище учился) и «афганский» (из тех фотографий, что он присылал). У дочки свои альбомы, я каждому дарила. Я любила дом, детей. Стихи им писала:
Пробился сквозь весенний снег Подснежника росток. КогдаВ школе меня ученики раньше любили. Я была радостная… Долго любил играть в «казаки-разбойники»: «Я — смелый». Ему было пять лет, Танечке — девять, мы поехали на Волгу. Сошли с парохода, от пристани до дома бабушки — полкилометра. Саша встал как гвоздик:
— Не пойду. Бери меня на руки.
— Такого большого да на руках?!
— Не пойду, и все.
И не пошёл. Это мы ему все время вспоминали.
В детском саду любил танцевать. Были у него такие красные штанишки, шаровары. Он в них сфотографировался. Фотографии эти есть. Собирал марки до восьмого класса — остались альбомы с марками. Потом стал собирать значки — осталась коробка со значками. Увлекался музыкой. Остались кассеты с его любимыми песнями…
Все детство мечтал стать музыкантом. Но, видно, вросло, впиталось в него то, что отец — военный, что жили мы всю жизнь в военном городке: он с солдатами кашу ел, машины с ними чистил. Никто не сказал ему «нет», когда он отослал документы в военное училище, наоборот: «Будешь, сынок, Родину защищать». Он хорошо учился, в школе всегда активистом был. Училище тоже закончил отлично. Нам благодарности командование присылало.
…Восемьдесят пятый год. Саша в Афганистане… Мы им гордимся — он на войне. Я рассказываю своим ученикам о Саше, о его друзьях. Ждём, когда приедет в отпуск…
До Минска мы жили в военных городках, и осталась привычка: когда дома — не закрывать дверь на ключ. Он заходит без звонка и говорит: «Вы телемастера не вызывали?» Из Кабула они с друзьями прилетели в Ташкент, оттуда смогли взять билеты до Донецка, ближе не было. А из Донецка (Минск не принимал) вылетели в Вильнюс. В Вильнюсе поезд надо было ждать три часа, это им долго, когда дом рядом, каких-то двести километров. Они взяли такси.
Загорелый, худой, только зубы светятся.
— Сыночек, — плачу, — какой ты худущий!
— Мамочка, — поднял и кружит меня по комнате, — я живой! Я жив, мамочка! Понимаешь, жив!
Через два дня — Новый год. Под ёлку он спрятал нам подарки. Мне платок большой. Чёрный.
— Зачем ты, сыночек, чёрный выбрал?
— Мамочка, там были разные. Но пока моя очередь подошла, только чёрные остались. Посмотри, он тебе идёт…
В этом платке я его хоронила, два года не снимала.
Он всегда любил делать подарки, называл их «сюрпризиками». Были они ещё маленькие, приходим с отцом домой — нет детей. Я — к соседям, я — на улицу, нет детей, и никто не видел. Как я закричу, как я заплачу! Открывается коробка из-под телевизора (купили телевизор и коробку не успели выбросить), вылезают оттуда мои дети: «Ты чего плачешь, мамочка?» Они накрыли стол, заварили чай, ждали нас, а нас нет. Саша придумал «сюрпризик» — спрятаться в коробку. Спрятались и заснули там.
Был ласковый. Мальчики редко бывают такими ласковыми. Всегда поцелует, обнимет: «Мамочка… Мамулечка…» После Афганистана ещё нежнее стал. Все ему дома нравилось. Но были минуты, когда сядет и молчит, никого не видит. По ночам вскакивал, ходил по комнате. Один раз просыпаюсь от крика: «Вспышки! Вспышки!.. Мамочка, стреляют…» Другой раз слышу ночью — кто-то плачет. Кто может у нас плакать? Маленьких детей нет. Открываю его комнату: он обхватил голову двумя руками и плачет…
— Сыночек, что ты плачешь?