Цири (сборник)
Шрифт:
Одна из ступенек вдруг затрещала, а изготовленный из ошкуренной слеги поручень прогнулся. Лютик с трудом удержал равновесие.
– Черт побери! – воскликнул он. – Это необходимо исправить! Вот увидите, кто-нибудь когда-нибудь убьется на этой лесенке! И случится несчастье!
На помосте Лютика приняли двое помощников палача в кожаных куртках без рукавов. Палач, широкий в плечах как донжон, глядел на осужденного сквозь отверстия в капюшоне. Рядом стоял типчик в богатом, хоть и траурно-черном одеянии. Мина у него тоже была траурная.
– Уважаемые господа и горожане Боклера и округи! – возгласил он громко и печально, уставившись
– Панкрац – что? – шепотом спросила Цири.
– …приговором Верховного княжеского суда признан виновным во всех приписанных ему преступлениях, грехах и проступках, а именно: оскорблении величества, государственной измене, а сверх того оскорблении достоинства благородного состояния путем клятвопреступления, пасквилянтства, клеветы и наветов, а также кутежей, непристойных дебошей, иначе говоря, блудничества. Посему Трибунал решил виконта Юлиана et cetera, et cetera [125] покарать, primo [126] , ущерблением герба, путем нанесения на щит черной косой полосы, secundo [127] , конфискацией имущества, земель, имений, лугов, боров, замков…
125
и так далее, и так далее (лат.).
126
во-первых (лат.).
127
во-вторых (лат.).
– Замков, – простонал ведьмак, – каких еще замков?
– Tertio [128] : главная кара. Предусмотренную за перечисленные преступления кару волочением лошадьми, колесованием и четвертованием милостиво правящая нами Анна Генриетта, сиятельная княгиня Туссента и владелица Боклера, соблаговолила заменить отъятием головы от тела при помощи топора. Да восторжествует правосудие!
Толпа ответила несколькими нестройными выкриками. Стоявшие в первом ряду бабы принялись лицемерно завывать и неискренне всхлипывать. Детей взяли на руки либо на плечи, чтобы они не упустили ничего из представления. Помощники палача выкатили на середину эшафота пень и накрыли его скатертью. Возникло небольшое замешательство, поскольку оказалось, что кто-то свистнул ивовую корзинку для отрубленной головы, но быстренько подыскали другую.
128
В-третьих (лат.).
Под эшафотом четверо оборванцев растянули платок, чтобы поймать на него кровь. Был солидный спрос на такого типа сувениры, на этом можно было недурно заработать.
– Геральт! – Цири не поднимала опущенной головы. – Мы должны что-то сделать…
Он не ответил.
– Я хочу обратиться к народу, – гордо заявил Лютик.
– Только покороче, виконт.
Поэт встал на край помоста, поднял руку. Толпа зашелестела и утихла.
– Эй, люди! – закричал Лютик. – Что слышно нового? Как делишки?
– Ну, живем кое-как, – ответил после долгой тишины кто-то
– Ну и славно, – кивнул поэт. – Весьма рад. Ну, теперь уже можно начинать.
– Мэтр, – сказал с выспренней торжественностью траурный тип. – Приступай к своим обязанностям.
Палач подошел, в соответствии со стародавним обычаем опустился перед осужденным на колени, склонил прикрытую капюшоном голову.
– Отпусти мне грех, добрый человек, – попросил он замогильным голосом.
– Я? – удивился Лютик. – Тебе?
– Эге.
– Да ни в жисть.
– Эээ?
– Ни за что не отпущу. Чего ради? Видели фокусника? Через минуту он мне голову отсечет, а я должен ему это простить? Смеешься надо мной, что ли? В такой момент?
– Но как же так, господин? – опешил палач. – Ведь таков закон… И обычай такой… Осужденный обязан прежде всего отпустить палачу. Простить вину. Отпустить грех…
– Нет.
– Нет?
– Нет.
– Я не стану его обезглавливать, – угрюмо заявил палач, поднимаясь с колен. – Пусть отпустит, этакий сын, иначе не отсеку. И все тут.
– Господин виконт. – Грустный чиновник взял Лютика за локоть. – Не усложняйте. Люди собрались как-никак. Ждут… Отпустите ему грех, он же вежливо просит…
– Не отпущу – и точка…
– Мэтр! – Траурный типчик подошел к палачу. – Обезглавьте его без отпущения, а? Я вас вознагражу.
Палач молча протянул огромную как сковорода ладонь. Траурный вздохнул, полез в калету и насыпал в руку монет. Мэтр несколько секунд глядел на них, потом сжал кулак. Глаза в прорезях капюшона зловеще сверкнули.
– Ладно, – сказал он, пряча деньги в карман и обращаясь к поэту. – Опуститесь на колени, упрямец. Положите голову на пень, зловредный господин. Я тоже, если хочу, могу быть зловредным. Буду рубить вам голову в два приема. А если получится, то и в три.
– Отпускаю! – взвыл Лютик. – Прощаю!
– Благодарю вас.
– Ну, коли отпустил, – грустно сказал траурный чиновник, – гоните деньги взад.
Палач отвернулся и занес топор.
– Отодвиньтесь, милостивый государь, – сказал он зловеще глухим голосом. – Не нойте над оружием. Вы же знаете, где головы рубят, там уши летят.
Чиновник быстро попятился, чуть было не свалившись с эшафота.
– Так хорошо? – Лютик опустился на колени и вытянул шею на пне. – Мэтр! Эй, мэтр!
– Ну. Чего?
– Вы ведь пошутили, правда? За один прием отрубите-то? За один замах? А?
Палач сверкнул глазами.
– Неожиданность, – буркнул он зловеще.
Толпа вдруг заволновалась, уступая дорогу ворвавшемуся на площадь наезднику на взмыленном коне.
– Стоять! – крикнул наездник, размахивая огромным, обвешанным красными печатями свитком пергамента. – Задержать казнь! Я везу помилование осужденному!
– Снова? – проворчал палач, опуская уже занесенный топор. – Снова помилование! Это становится скучным.
– Помилование! Помилование! – зарычала толпа. Бабы в первом ряду принялись голосить еще громче. Многие, в основном малолетки, свистели и недовольно выли.
– Успокойтесь, уважаемые господа и горожане! – крикнул траурный, разворачивая пергамент. – Вот воля ее милости Анны Генриетты! В своей неизбывной доброте и в ознаменование заключенного мира, коий, как сообщается, был подписан в городе Цинтра, ее милость прощает виконту Юлиану Альфреду Панкрацу де Леттенхофу, он же Лютик, его провинности и освобождает его от казни…