Цирк мертвецов

Кей Джон

— Ты боишься меня, Элис?

Элис медленно покачала головой:

— А должна?

— Нет. Это я должна бояться тебя.

— Почему?

— Потому что у тебя есть мои письма, потому что я выдала тебе свои секреты.

— Может быть. Но ведь ты не рассказала ничего, что…

— Что? — Другая Элис наклонилась вперёд и откинула прядь волос с лица. — Договаривай.

— В твоих письмах нет ничего криминального. Ты никогда не рассказывала о том, что сделала что-нибудь плохое.

— Но ты ведь думаешь, что сделала? Так ведь?

— Хочешь, я отдам их тебе обратно? — сказала Элис,

не обратив внимания на вопрос.

— Я совершала плохие поступки. Я признаю это. Но я не плохой человек, — сказала Другая Элис и тронула Элис Ларсон за руку, слегка потянув её к себе, их лица разделяли лишь несколько дюймов. — Какую самую плохую вещь в жизни ты сделала?

Элис Ларсон почувствовала, как сердце её подпрыгнуло, она страшно испугалась и пристально посмотрела в круглое и гладкое лицо Другой Элис, пытаясь понять, что же скрывалось в её широко открытых глазах. В эти минуты Элис не слышала голосов людей, болтающих вокруг неё, не замечала изумрудного жука, бьющегося в окно рядом с её ухом. Элис наморщила лоб и заговорила, она говорила медленно, словно была под кайфом. Она рассказывала о своём детстве, о счастливых днях до болезни матери, о шашлыках на заднем дворе в честь её дня рождения, о походах в зоопарк и на ярмарки, а особенно о летних воскресеньях на озере Бэллард, когда сияло солнце, а они запускали змеев и кормили уток. С комом в горле она рассказывала, как ей нравилось прикосновение рук отца, то, как он трогал её волосы или массировал плечи, и близость, которая случалась сама собой и приносила глубокое удовлетворение и никогда не происходила в темноте.

— Когда мне было семь лет, — сказала она, — я попросила отца показать мне пенис. Он засмеялся и взял меня с собой в ванную комнату, чтобы я посмотрела, как он писал. Когда он закончил, я сказала, что хочу потрогать его, и он разрешил мне.

— Он возбудился?

— Да.

— А потом?

— Ничего. Он просто казался потрясённым.

Элис Ларсон рассказала и о маме, о её дневнике и о любовниках, о которых та писала в нём: Тед работал в межштатной тюрьме, Джек — кассиром в «Монтгомери Ярд», Билл был дальнобойщиком, который оскорблял её и фотографировал обнажённой. Все трое были женаты. А секс с ними, как она выражалась, был «чертовски неинтересным».

— Но твой отец так никогда об этом и не узнал.

— Нет.

— Как ты думаешь, сколько мужчин у неё было?

— Понятия не имею.

— Меня трахали сотни ребят, — сказала Другая Элис, а Элис Ларсон расстегнула сумку. Она достала фотографию Джина, которую носила в своём бумажнике, и положила на стол перед ней.

— Кто это?

— Мой друг. Мы вместе шесть месяцев. Мы собираемся пожениться.

Другая Элис пристально смотрела на фотографию, не выказывая никакой ревности.

— Вы помолвлены официально?

— Да.

— А каково это?

— Это — что?

— Знать, что ты выходишь замуж за человека, которого любишь?

— Это… подобно чудесному сну, который повторяется каждый день, — сказала Элис, и широкая улыбка озарила её лицо. Тут она посмотрела на часы и сказала, что ей скоро надо уходить. Ей нужно было съездить домой, собрать вещи и поехать в Де-Мойн, откуда девятичасовым рейсом она вылетала обратно в Лос-Анджелес.

— Твой

жених придёт тебя встречать в аэропорт?

— Да.

— Наверное, это здорово — лететь к кому-то. — В голосе Другой Элис не было сентиментальности. — Меня никто никогда не встречал в аэропорту.

Элис Ларсон поставила чашку с кофе и на секунду дотронулась до руки Другой Элис. Мягко и немного кокетливо она рассказала ей, что Джин был только второй её любовью. Первого звали Ник Фитцпатрик, и его она тоже встретила во время одного из своих полётов.

— Это была всего лишь моя третья рабочая неделя. Наша база находилась в Чикаго, а он возвращался в Сан-Франциско после двухнедельной работы на съезде демократов, который он освещал для журнала «Лайф». Его фотографии напечатали на обложке, — рассказывала Элис, и в голосе её звучала печаль. — Он направлялся в Окленд, фотографировать «Чёрных пантер». Но на самом деле он хотел освещать войну во Вьетнаме. Когда редакция «Лайф» не послала его туда, он уволился, а Ассошиэйтед пресс взяла его внештатным корреспондентом. Он уехал на следующий день после Рождества, и последнюю неделю мы провели в Лос-Анджелесе вместе с его родителями. Его отец был директором кинотеатра, — сказала Элис Ларсон и замолчала, глаза её смотрели печально, взгляд блуждал по залу. Она посмотрела прямо в глаза Элис, но как будто не видела её, а потом тихо сказала: — Я никогда еще не говорила о Нике. Вот так, как теперь. Мой отец даже не знал, как его зовут. Я далеко не всё рассказала Джину, потому что ему могло бы быть больно. Прошло пятнадцать лет с тех пор, как он умер, а я до сих пор думаю о нём каждый день.

Другая Элис сидела не шевелясь, но её глаза быстро перебегали с предмета на предмет.

— Он погиб во Вьетнаме?.

— Он был с отрядом морских пехотинцев, который уничтожили около границ Камбоджи. Из семидесяти двух человек выжило только четверо.

— Ты его действительно любила?

— Да.

— Так же, как я любила Чарли.

— Это разные вещи.

— Откуда ты знаешь?

— Ник был хорошим человеком. Лицо Другой Элис помертвело:

— Чарли не всегда был плохим.

— Нельзя их сравнивать, — возразила Элис. Она внезапно побледнела и выглядела усталой. — Знаешь, прости меня, но я чувствую, что начинаю злиться.

— Ты злишься исключительно потому, что понимаешь, что мы не такие уж разные.

— Я никогда не причиняла никому боль! — Элис казалась обиженной. Повисла долгая пауза, после которой она встала и сказала: — Мне надо идти.

На стоянке Элис Ларсон открыла машину, повернулась попрощаться, и они с Другой Элис обнялись. Во время этого молчаливого объятия Элис Ларсон почувствовала, что в сердце у неё образовалась пустота, которую могли заполнить и радость, и боль.

Подавив приступ смущения, Элис Ларсон сказала Другой Элис, как рада, что они наконец-то встретились и поговорили, и поблагодарила её за искренность. Другая Элис радостно улыбнулась и сказала, что больше не ревнует и не чувствует себя обиженной. А ещё она сказала, что они никогда не станут настоящими друзьями.

— Так что больше я писать тебе не буду, — всё ещё улыбаясь, сказала она.

— Хорошо.

— И кстати, на всякий случай, — я тебе не всё рассказала.