Цирк
Шрифт:
Он сознавал, в какой трясине увяз, и это вызвало у него острое чувство страха. На переднем сиденье смеялись Джонни и механик, но их смех, так радовавший его во время всей поездки, сейчас показался ему вероломным и злонамеренным.
Ута опустил стекло и вытер со лба пот. Его бросало то в жар, то в холод. Ему казалось, что он стоит на краю колодца и кто-то пытается столкнуть его вниз.
– Посмотрим, – пробормотал он.
Его одолевала сильная жажда, и он ощупью поискал бутылку.
– Посмотрим.
Наконец он нашел ее под сиденьем и долго пил не отрываясь. Снедавшее
– Дон Хулио даст мне то, что я у него попрошу, – сказал он.
– Да, шеф.
– Я телеграфировал ему, и он, вероятно, уже ждет меня.
На какой-то миг мысль, что дон Хулио может ему отказать, опять повергла его в смятение. Но Ута отмел ее, проведя рукой по лбу, и, обхватив горлышко бутылки, отпил еще глоток из того, что оставалось на дне.
– Если дон Хулио откажет, – сказал он, оторвавшись от бутылки, – я его пришью. Возьму свой лук и колчан и пущу стрелу ему в брюхо.
– Ба! Не тревожьтесь! – успокоил его Джонни. – Если он станет сопротивляться, мы его вздуем.
Ута хмыкнул в ответ и закрыл глаза. Когда он открыл их снова, такси, миновав последний поворот, выезжало на равнину, посреди которой раскинулся Лас Кальдас с его площадями, башнями, церквами и куполами. Дома, которые зимой белили известкой, были разукрашены цветами и флагами, и в этот час, словно впитав в себя за день весь солнечный свет, немыслимо белые, сияющие стены возвращали его сумеркам.
– Лас Кальдас, – сказал механик, прочитав дорожный указатель.
– Да, мы прибыли, – подтвердил Ута.
Они въехали в город по улице, идущей параллельно железной дороге, но недалеко от бензоколонки вынуждены были затормозить: навстречу им к старой часовне святого Сатурнино двигалась с хоругвями, статуями, флагами и свечами странная, причудливая, нереальная в угасающих сумерках процессия.
У бензоколонки оставался лишь узкий проезд для транспорта. Высунувшись из машины, Ута узнал приходского священника в облачении для крестного хода. Его сопровождала блестящая свита дьяконов и служек. Повинуясь надломленному старческому голосу одного из священнослужителей, шедшие сзади верующие распевали на латыни церковный гимн. Ута увидел донью Кармен и сеньориту Эльвиру, сеньору Олано и Рехину. Такси величественно плыло мимо них. В конце концов Ута не удержался и благословил их беглым жестом.
Его спутники взрывом смеха выразили свое удовольствие, но их смех – угодливый и раболепный – только пробудил уснувшие было опасения Уты. Его начала терзать мысль, возникшая во время поездки: «Я должен им четыре тысячи песет, ему и Джонни. В сущности, они мне враги». Подобно грязным летучим мышам с дряблыми крыльями, над
– Как только я приеду, сразу же куплю стилет с перламутровой рукояткой и вонжу его в сердце дона Хулио. Легкий удар – хоп! – и все кончено. Затем я выйду на балкон муниципалитета в торжественном облачении, и народ встретит меня рукоплесканиями.
– А что вы скажете толпе? – спросил механик. – В таких случаях всегда что-нибудь говорят.
– Ничего, – ответил Ута. – Я отвергну скипетр и покажу им свой пуп.
Они ехали по Главной улице к центру города. На тротуарах толпились принарядившиеся жители. На площади под открытым небом шел концерт. Когда машина проезжала мимо дверей его дома, Ута затаил дыхание.
– Сверните налево, – сказал он, когда они выехали на Пасео. – Тут. У бара с красным фонариком.
Джонни поставил машину возле «Убежища». Словно гонимые вечерним бризом, стремительно исчезали последние проблески угасающего дня. Горделивые контуры пальм расплывались в темноте.
Ута сунул руку в бумажник и вручил спутникам свой последний банковый билет.
– Подождите меня здесь, выпейте по рюмочке. Моя жена живет на верхнем этаже. Я на минутку поднимусь и скажу, чтобы она сошла вниз.
К тому времени, когда часы в вестибюле пробили шесть, мать закончила все приготовления к ужину. На украшенных фестонами полках кухонного шкафа разместилось полдюжины подносов с бутербродами, печеньем и хворостом. Лус-Дивина кончила мыть стаканы и одобрительно оглядела плоды своего труда. Мать ушла в комнату переодеться. Не в силах больше ждать ни секунды, девочка сняла шоколадницу с огня и поставила на клетчатую клеенку стола рядом с чашками и тарелками.
– Теперь не хватает лишь гостей, – сказала она вполголоса.
Рассердившись, что ей не показали последние телеграммы Уты, Ненука ушла два часа назад, и Лус-Дивина жалела, что позволила жажде мести завлечь себя так далеко. Ненука была маленькая, зловредная и упрямая, но очень часто ее присутствие бывало насущно необходимо Лус-Дивине. Теперь она осталась одна, ей некому было излить свои чувства, и от нервного напряжения Лус-Дивина пела, смеялась, кружилась по комнатам, повторяла десятки раз одно и то же и стала совершенно несносна.
– Можешь ты наконец хоть на секунду угомониться? – сказала ей мать. – Сядь, а то ты и меня заразишь своей пляской святого Витта.
Но девочка даже при желании не в состоянии была повиноваться. Она так волновалась, что просто не могла отвечать за свои поступки. От одной мысли, что ее наконец примут в свой круг «старшие», у нее начинала кружиться голова. С сегодняшнего вечера она станет взрослой, ее не будут больше сбрасывать со счета, как прежде, и подруги Викки допустят ее на свои праздники! Не обращая внимания на замечания матери, она шесть раз примерила одно и то же платье, переменила множество причесок, с криками обежала всю квартиру и, изнемогая под бременем обуревавших ее чувств, выскочила на балкон, выходящий на улицу, и стала спрашивать у случайных прохожих: