ЦИТАДЕЛЬ
Шрифт:
Первой жертвой чарующей женственности Мии пала Томо. Провожая Томо до двери после смотрин, Мия так мило, так непринуждённо сказала: «Матушка, разрешите поправить ваше хаори!» — и, подойдя, отвернула поднятый воротник. В ней было столько тепла, что Томо пронзила отчаянная надежда: с новой невесткой не нужно будет возводить привычных барьеров, и в доме станет немного теплее. Это было подобно волшебному озарению, когда мужчина впервые испытывает влюблённость, и Томо вознесла молитву богам, чтобы брак состоялся. Эцуко она лелеяла как безупречный, чистой воды бриллиант, однако в дочери всегда ощущалась холодная твёрдость, как у безжизненного кристалла. Скрытная Суга смотрела мрачно и насторожённо глазами красивой неприрученной кошки, и с годами эта её черта только усугублялась. Самая открытая, Юми, была беззаботной девчонкой, бесхитростной
Кодекс чести не позволял ей завести любовника при живом муже. Наверное, поэтому её подавленные желания причудливым образом переродились, сконцентрировавшись на женщинах. Томо смотрела на женщин мужскими глазами, невольно пытаясь найти в них то, чего ищут мужчины, — округлую мягкость, уступчивую покорность — словом, то, что может дать настоящая женщина. Мия как нельзя более соответствовала тому идеалу, что искала Томо.
Ещё одной причиной желания Томо заполучить Мию была забота о Такао. Такао лишился матери сразу после рождения. Томо пришлось самой растить ребёнка, и она излила на него всю свою нерастраченную любовь. Малыш не знал матери, но улыбался младенческой блаженной улыбкой, и Томо испытывала бесконечное сострадание, смешанное со странным, завораживающим ощущением неукротимой, бурлящей силы новой жизни.
Томо, терзавшаяся угрызениями совести из-за Митимасы, поражалась себе, наблюдая за малышом, жизнерадостно болтавшим ножками. Как она может испытывать такую привязанность к ребёнку урода-сына? Юкитомо тоже души не чаял в Такао, хотя собственные дети раздражали его в младенчестве, и он часто отсылал их с женой в дальний флигель, чтобы только не слышать детского плача. А теперь Юкитомо выхватывал Такао из рук Маки и с раскатистым смехом подбрасывал его в воздух: «Лети, Такао! Лети выше, наш сокол! [54] » Поскольку Юкитомо так обожал внука, Суга и Юми тоже обхаживали на все лады «маленького господина». Малыша передавали с рук на руки, и всё внимание в доме было сосредоточено на нём. Только рядом с Такао Юкитомо начинал разговаривать с Томо, как встарь, да и Томо могла отвечать ему без смущения и страха. Этот ребёнок, отпрыск недостойного Митимасы, объединил их, став свидетельством неразрывных уз между Томо и Юкитомо, теперь мужа и жены лишь на словах. Такую мысль заронила в голову Томо её мать, скончавшаяся год назад в Кумамото, как раз перед рождением Такао, и Томо бережно лелеяла её в своей одинокой душе. Юкитомо был настолько привязан к Такао, что принял решение: сколько бы детей ни родилось в дальнейшем у Митимасы, именно Такао унаследует усадьбу Юкитомо, — и составил на его имя дарственную, согласно которой Такао уже сейчас являлся владельцем части поместья. Так что Такао ничто не угрожало, пока живы дедушка с бабушкой, однако смерть всегда приходит незваной, и Томо терзали смутные страхи, что второй женой сына будет женщина с сильным характером. Мия проходила и по этим параметрам.
54
«Лети, наш сокол!» — В имя Такао входит иероглиф со значением «сокол».
Не прошло и месяца, как Мия успела сдружиться со всеми обитателями усадьбы Сиракава. Она не прикладывала к этому ни малейших усилий, просто от неё исходил такой благоуханный аромат искренней доброжелательности, что вскоре не только Томо с Юкитомо, но даже Суга с Юми, которые, казалось, должны были испытывать некую ревность по отношению к молодой конкурентке, встречали её такими же доброжелательными, открытыми улыбками.
— Ах, какой милый ребёнок! — восклицала она при виде Такао и, подхватив его своими изящными ручками, осыпала щёчки младенца бесчисленными поцелуями. При этом глаза её смешливо щурились, превращаясь в две узкие щёлочки.
В погожие дни Мия торчала на втором этаже, любуясь видом на море, и радовалась, как ребёнок. Её родной дом был зажат среди жилых строений, так что Мия была в восторге от того, что усадьба Сиракавы стоит на холме.
Мия хорошо исполняла баллады в стиле «токивадзу», и вот, как-то вечером её упросили исполнить отрывок из пьесы «Осоно и Рокусабуро» о любви куртизанки и плотника, где несчастные юноша и девушка, собравшиеся покончить жизнь самоубийством, объясняются друг другу в любви. Юми, которую в детстве тоже обучали исполнению в стиле «токивадзу», аккомпанировала Мие на сямисэне. Когда Мия мягким, но сильным голосом запела, сдвинув брови и напрягая белую шею, словно захлёбываясь от рыданий, всем показалось, что перед ними сидит сама Осоно, и присутствующих охватила неподдельная скорбь. Закончив петь, Мия откинула назад растрепавшиеся пряди и вытерла носовым платком пот, струившийся по лицу. В этот момент Митимасу, перебравшего сакэ, вырвало прямо на татами. Его подняли и отнесли в соседнюю комнату.
Мия нахмурилась и неохотно приподнялась, однако Юкитомо махнул рукой — мол, служанки уберут! — и Мия с видимым удовольствием пересела к свёкру.
— Не угодно ли чашечку сакэ? — протянула она, обращаясь к Юкитомо. — А то из-за моего ужасного пения молодого господина стошнило. — И Мия протянула свёкру бутылочку, приподняв её на ладони таким соблазнительным жестом, что Томо, сидевшая рядом, даже оторопела. Мия вела себя как молодая, но опытная гейша.
— Не говори глупостей! Ты прекрасно пела, — сказал Юкитомо. — Мне даже показалось, что это я сам собираюсь совершить самоубийство из-за несчастной любви! Посмотри, все просто потрясены твоим пением! Выпей-ка и ты чашечку. Что-то подсказывает мне, что ты любительница выпить…
Юкитомо протянул Мие собственную чашечку и наполнил её до краёв. С самого дня свадьбы Мия старалась держаться скромно и отказывалась от сакэ. Однако в тот вечер, поощряемая Юкитомо, она выпила три чашечки подряд. Уголки глаз у неё слегка порозовели, и сама она стала похожа на пышно распустившийся цветок. Суга, не удержавшись, бросила многозначительный взгляд на Юми.
Незаметно наблюдая за Мией, Юкитомо пришёл к выводу, что невестка искрится молодостью и весельем, порхая как беззаботная бабочка, только когда Митимасы нет рядом. Когда все деликатно удалялись, чтобы оставить молодожёнов наедине друг с другом, личико Мии приобретало унылое выражение. И под любым предлогом она старалась поскорее улизнуть, чтобы присоединиться к Суге и Юми, крутившимся вокруг Юкитомо.
Как-то раз Юкитомо намеренно отослал Митимасу, отправив его вместо себя на пикник, который устроила некая фирма, торговавшая цементом, а сам отправился вместе с Сугой, Юми и Мией в знаменитый парк в Хорикири любоваться расцветшими ирисами. Томо оставили дома на хозяйстве.
На поверхности большого пруда, помещавшегося посередине парка, лежали дощечки, образовывавшие зигзагообразный мостик. Вся водная гладь была усыпана тёмно-зелёными остроконечными листьями ирисов, и их лиловые, белые и пёстрые чашечки раскачивались под свежим ветром раннего лета.
Над прудом стремительно носились ласточки, сверкая белыми грудками, едва не касаясь зеркальной поверхности воды. Три девушки с разными причёсками, одетые в многослойные красочные одежды, являли такое ошеломляющее по красоте зрелище, что приковывали к себе взоры проходивших мимо людей.
— Три красавицы среди цветущих ирисов… Похоже на старинную гравюру, — восхищённо заметила пожилая дама.
Из всех троих больше всех резвилась и веселилась Мия. Когда под её ножкой хрустнула деревянная дощечка, она с притворным испугом взвизгнула:
— Ах! Сейчас сломается!.. Боюсь-боюсь… — и ухватилась за Сугу и Юми.
Когда они выбирались на берег, Юкитомо помог Мие подняться, почти подхватив её лёгкое тело. В этот момент ему вспомнилась полузабытая сцена в квартале Синбаси: тогда он точно так же поднял одну из молоденьких гейш-учениц. У девочки было такое же невесомое, гладкое тело.
— Молодая госпожа совсем не скучает вдали от супруга. Верно? — словно бы вскользь заметила вечером Суга, лёжа в постели с Юкитомо. — Без него она даже молодеет. Совсем как юная девочка…