ЦИТАДЕЛЬ
Шрифт:
Сиракава сложил на груди руки. Он чувствовал себя совершенно опустошённым. На него вдруг пахнуло чёрным ветром одиночества.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1 НОЧЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЙ ЛУНЫ
Жизнь коротка, но
Порхает бабочка беззаботно.
О, как печально!..
— Рикши! Рикши! Невеста пожаловала!..
По отлогой, обсаженной с обеих сторон кустарником узкой дороге, вившейся вокруг холма к стоявшему на вершине дому, с зычными криками мчался слуга. Он уже несколько часов дежурил у ворот. На нём была парадная куртка с фамильным гербом Сиракава, на воротнике вышито имя хозяина. Толпа домочадцев, ожидавшая свадебную процессию у парадного входа, разом встрепенулась и загомонила, словно стая вспугнутых птиц.
Кормилица Маки как раз закончила кормить маленького Такао. Они находились в дальнем крыле, но, заслышав приветственный гомон, Маки не утерпела и поднялась посмотреть. Она тихонько выпростала руку из-под головки сладко засопевшего младенца
48
Цубо — мера площади, равная 3,3 кв. метра.
49
Свадебная повязка «цунокакуси» — белая шёлковая повязка с красной подкладкой в головном уборе японской невесты. Призвана скрывать предполагаемые «рога ревнивой жены».
Она, поди, и не знает, что это за человек такой — молодой господин, подумала Маки. Маки и самой не повезло с замужеством, она осталась одна, но всё равно ей было до слёз жаль молодую невесту. Маки взяли кормилицей в дом Сиракавы год назад, когда родильная горячка унесла мать Такао, и теперь даже она, не привыкшая совать нос в чужие дела и мирно уживавшаяся с кем угодно, начала постигать напряжённую сложность отношений, связывавших обитателей дома Сиракава.
Юкитомо Сиракава добровольно ушёл в отставку вскоре после провозглашения Конституции. С обер-полицмейстером Кавасимой, соратником и давним другом Сиракавы, случился апоплексический удар, и он ушёл из жизни ещё молодым, в пятьдесят с небольшим лет. Кончина Кавасимы послужила непосредственным поводом для решения Сиракавы закончить карьеру. Действительно, вряд ли кто-то другой сумел бы заставить плясать под свою дуду строптивого Юкитомо. А сам Сиракава за долгие годы службы скопил такое богатство, что мог безбедно существовать до конца дней своих, не служа никому. Сиракава происходил из неродовитой семьи вассала клана Хосокава и был воспитан в традициях конфуцианской морали. Его учили только «китайским наукам» [50] и воинским искусствам, и он хорошо понимал, что не может тягаться с молодыми чиновниками правительства Мэйдзи [51] , жадно впитывавшими западные знания и свободно болтавшими на английском. Эти юнцы стремились насаждать в Японии новомодные западные теории.
50
«Китайские науки» (кангаку) — название китаеведения в средневековой Японии (в отличие от «рангаку» — изучения голландоведения и научной литературы на голландском языке, начавшемся с проникновением в Японию европейской науки и культуры).
51
Правительство Мэйдзи — правительство, образованное после реставрации Мэйдзи и ориентированное на внедрения западных теорий и практики в управлении страной.
Сама мысль о том, что бывшие подчинённые будут оказывать ему покровительство, была невыносима, а оставаться на прежнем посту, когда не стало заступника и покровителя Кавасимы… Нет, такого унижения Сиракава стерпеть не мог. К тому же, если и впрямь будет создан парламент, в кабинет министров непременно войдут такие выскочки, как Ханасима, и рано или поздно они выберутся на авансцену, прибрав к рукам всю власть.
Сиракава решил избегнуть неминуемого позора и ушёл сам. Он купил огромный дом-усадьбу в Синагаве, близ Готэнъямы. Усадьба эта ранее принадлежала какому-то иностранному дипломату, а место, где она находилась, славилось сакурой, что цвела там особенно пышно. В этой усадьбе он мог доживать свои дни, как ему было угодно, и никто не смел сунуть нос в его жизнь. Иными словами, дом был его крепостью, цитаделью, — и усыпальницей разбитых амбиций молодости.
В собственном доме Сиракава правил, как деспот, как князья недавно ушедшей феодальной эпохи, и если бы Томо, его супруга, и наложницы Суга и Юми не приспособились как-то к буйному нраву и фанаберии господина, то не смогли бы прожить в покое ни единого дня. Эцуко год назад выдали за юриста, свежеиспечённого бакалавра, учившегося в
Единственным человеком, не вписавшимся в быт семьи Сиракавы, был его родной сын — Митимаса.
Митимаса родился, когда супруги жили в провинции, и воспитывался в доме дяди и тёти в Кумамото, на острове Кюсю, пока Юкитомо кочевал с места на место по району Тохоку и менял чиновничьи должности. Когда семья Сиракава наконец осела в Токио, отец выписал сына к себе. Митимасе шёл уже шестнадцатый год. Юкитомо сделал всё, чтобы дать юноше достойное образование. Он определил сына в частную английскую школу, потом пристроил в только что созданный Токийский колледж [52] . У Митимасы были весьма заурядные способности к учёбе, хотя совсем безнадёжным назвать его тоже было нельзя, однако он совершенно не мог уживаться с людьми. Он был настолько мерзким и извращённым, что его презирали и отвергали все — и соученики, и учителя. В итоге с образованием пришлось распрощаться, и Митимаса зажил жизнью отшельника в стенах родного дома. Гордый и самолюбивый Юкитомо не испытывал даже подобия жалости к Митимасе — скорее, глубокое отвращение. Он не принял бы подобные недостатки даже в чужом человеке, а уж собственный отпрыск, плоть от плоти… Факт наличия кровных уз с подобным моральным уродом ещё сильней распалял пожиравшее Юкитомо чувство стыда.
52
Токийский колледж — в дальнейшем преобразован в университет Васэда.
Даже дома он никогда не садился за стол с Митимасой и отселил его в комнату для слуг, где сын прожил несколько лет до самой свадьбы вместе с племянником, который приехал в семью Сиракава из деревни.
— Юноша не может считаться взрослым мужчиной, пока не добьётся самостоятельности, — повторял Юкитомо.
Для Томо всё это было нечеловеческой мукой. Суга и Юми, тоже своего рода обслуга, не таясь жили на половине хозяина, а сын и наследник рода обитал в жалкой коморке с выцветшими от старости татами! Когда Митимаса сидел напротив деревенщины Сэйдзо и с жадным урчанием заглатывал рис, неуклюже орудуя зажатыми в кулаке палочками для еды, Томо охватывало такое отчаяние, что ей хотелось закрыть глаза и ничего не видеть. Если Митимасе случалось зайти в комнату, где находился отец, глаза Юкитомо вспыхивали жёстким стальным блеском, словно ему был невыносим один уже вид сына — его шумные, неуклюжие телодвижения, его лицо с нависающим низким лбом и огромным мясистым носом, так похожее на уродливую маску плясок Кагура [53] . Томо и так старалась быть начеку, ловя малейшие перемены в настроении мужа, а уж в присутствии Митимасы её начинала бить нервная дрожь в ожидании неизбежной сцены: вот сейчас Митимаса ляпнет что-нибудь несуразное, и Юкитомо снова взорвётся…
53
Пляски Кагура — синтоистские пляски и пантомимы.
Будь Митимаса нормальным юношей, которого отчего-то возненавидел отец, Томо, конечно же, втайне стала б его союзницей. Это сблизило бы её с сыном, но… Митимаса вызывал в ней такое же острое отвращение, как в Юкитомо.
Томо часто терзалась вопросом — почему всё так вышло? Митимасу родила она, отцом был Юкитомо, в этом сомневаться не приходилось, но их сын не способен любить никого, кроме себя. И кто полюбит такого?..
Нет, ничего нельзя изменить, невозможно исправить эту чудовищную нелепость, несправедливость, — и Томо не находила себе места от душевной муки. Ну почему, почему в их семье родился такой ребёнок?! Может, это возмездие за то, что они так долго отдаляли его от себя?..
Глядя на сыновей своих родственников и знакомых, пусть не особенно гениальных, но вполне нормальных, Томо постоянно сравнивала их с Митимасой и возвращалась мыслями к прошлому. Да, она отдала Митимасу на воспитание тёте и дяде в провинцию. Но больше она не сделала ничего предосудительного, ничего дурного, что могло повлечь такие ужасные результаты. Не желая, чтобы дети видели распущенность Юкитомо, она не позволила себе даже упрёка в адрес отца, ни разу не пожаловалась ни Митимасе, ни Эцуко. Так что причина уродства сына крылась, скорее всего, в незрелости её тела в период беременности, ведь Томо было всего пятнадцать, когда она родила Митимасу… Зачатый и выношенный в полудетском чреве, он просто не мог родиться нормальным. Есть ли ещё на свете такой несчастный ребёнок?..
Казалось, родители всё равно должны любить убогого отпрыска и защищать его от ненависти враждебного мира. Однако даже мать была не способна на всепоглощающую любовь к идиоту, и Митимаса неприкаянно брёл по жизни как заблудившееся, осиротевшее дитя — взрослый мужчина с разумом подростка. Томо безумно хотелось забыться, не думать об этом кошмаре, — и оттого она испытывала к себе неодолимое отвращение. Нужно хотя бы женить Митимасу… Пусть он родит ребёнка и живёт как мужчина. Нужно сделать хотя бы это, о большем нечего и мечтать…
Возможно, её тайные мысли передались Юкитомо, потому что несколько лет назад он женил Митимасу. После свадьбы Юкитомо стал обращаться с сыном как с молодым хозяином дома — по меньшей мере, так это выглядело со стороны. Возможно, Юкитомо заботила репутация дома в глазах молодой жены.
Всё это Маки знала понаслышке, со слов болтушки Сэки и прочих служанок. Поначалу она дивилась и презирала семью Сиракава за такое несправедливое отношение к наследнику рода, хотя и не совсем обычному и нормальному, однако очень скоро переменила мнение. Маки могла поладить со всеми — с деспотичным Юкитомо, с неприступной и непогрешимой Томо, с Сугой и Юми при всей их своенравности, церемонности, женской скрытности и взбалмошности… Во всех она сумела найти человеческие черты и приятные стороны, но вот Митимаса… Чем дольше она общалась с ним, тем сильнее мечтала о том, чтобы его не было рядом — совсем, никогда. Митимаса был прожорливым, заносчивым и мерзким, к тому же он беспрестанно хамил и грубил слугам. На еду накидывался, как волк, как изголодавшийся бродяжка, а когда пытался что-то сказать, всех охватывало омерзение, словно изо рта у него исходил дурной запах. И даже когда он молчал, у всех портилось настроение.