Цивилизация людоедов. Британские истоки Гитлера и Чубайса
Шрифт:
Таким образом, англичане воспринимали себя как аристократическую нацию, как свободный народ по сравнению со всеми остальными народами, как расовое дворянство в мире «низкого отродья», «простолюдинов». В силу этого «британцы из всех слоев общества привыкли вести себя по отношению к иностранцам любой социальной принадлежности как расовая аристократия. Презрение и… антипатия к иностранцам являлись традиционной эндемической чертой англичан» [129], причём наблюдаемой в значимых масштабах уже по крайней мере с XVI века (когда они проявлялись в прямых нападениях на тех, кто говорил не на английском языке или выглядел не как англичанин) [284]. «Ведь раньше
Высокомерное презрение или в лучшем случае искреннее безразличие к остальному миру действительно объединяло Англию в пресловутое «расовое единство». В то самое время, когда британские рабочие (которых английская элита, несмотря на все свои успехи в деле их укрощения, боялась до ужаса) испытывали «чувство искреннего удовлетворения от того, что являются британцами, а не какими-нибудь иностранцами» [258], – посол (!!) сэр Невилл Гендерсон (эффективно и последовательно осуществлявший политику умиротворения фашистской Германии и уже после начала Второй мировой войны в своей книге крайне высоко оценивший ряд лидеров Третьего рейха) сетовал, что «все [!!] иностранцы невыносимы» [80].
«Англичанина, даже принадлежащего к самому низшему классу, в его положении более всего впечатляло то, что он, по сравнению с иностранцами вообще и французами в частности, является свободнорожденным англичанином… – это национальный стереотип, который никому даже в голову не приходило оспаривать» [144].
Понятно, что наиболее ярко это проявлялось в колониях Британской империи: «Наличие… возможности показать свою власть над туземцами облегчало рядовым британцам необходимость подчиняться своим “лучшим”. Человек является англичанином… – потому превосходит других, принадлежит к классу властителей мира, каким бы… маленьким человеком он ни был» [201].
Любой простой солдат британской расы рассматривал туземца, даже носящего княжеский титул, как стоящего ниже себя: расизм, первоначально в колониях, а после и в самой Европе, выступал как фактор мнимого уравнивания классов внутри расы господ [80]. Так, для британского вице-короля Индии в конце XIX века брак с горничной-англичанкой был бы неизмеримо меньшим позором, чем женитьба на индийской принцессе [251]. А уже в 1905 году британский нищий, которому негр подал милостыню, обратился к последнему со словами: «Покажи мне свой хвост, черный, как уголь хвост».
Подобные чувства вызывали понятный восторг многих провозвестников нацизма, практически сразу же после Первой мировой наперегонки бросившихся прославлять Англию как воспитателя и пример почти недосягаемого для Германии расового единства [80].
Нацисты стремились превратить немцев именно в народную общность расовой знати по британскому образцу. В частности, Розенберг на нюрнбергском съезде НСДАП в 1937 году торжественно заверял, что немецкий народ обладает «потомственной знатностью» [157].
Германские специалисты по Англии считали расовое единство Британии результатом включения всех англичан, независимо от сословной принадлежности, в сообщество привилегированных [172].
Привилегированность всех англичан по сравнению с представителями других народов, их верховенство над ними только на основании того, что они англичане (таким образом «эгоизм и чувство солидарности отождествлялись»), автоматически делали их без преувеличения
Нацисты с восхищением, завистью и жаждой подражать указывали, что благодаря уникальной возможности любого англичанина как властителя «управлять своим миром» [345] «сохраняется и развивается… руководящее всем народом чувство повелителя, ставшее квинтэссенцией… англосаксонского расового инстинкта; сознание превосходства, которое особо привилегированные проявляли внутри своего же расового единства, но любой представитель нации – в отношении всех чужаков. Ничто так не способствовало сохранению и укреплению этого чувства, как привычка властвовать над цветными и проявлять при этом свойства вождей масс; в этом гигантская ценность управленческой деятельности в колониях как средства воспитания молодого поколения» [345].
Впрочем, не следует забывать, что на чудовищных (с точки зрения русской культуры, но в Европе – только её) колониальных образцах воспитывалась далеко не только английская и далеко не только молодежь.
Один из предтеч нацизма Пауль де Лагард (1827–1891) ввел понятие «расы господ», утверждая: «Народ свободен, лишь когда состоит из истинных господ…» [250] Из чувства исключительно этнической обоснованности такой свободы – благодаря принадлежности народа к расе господ – вытекало «сознание расового превосходства» [227]. Предельно убедительным в своей наглядности примером этого служили англичане.
Именно фабианец (то есть социал-империалист) Бернард Шоу своей пьесой 1902 года «Человек и сверхчеловек» воодушевил фюрера британских фашистов сэра Освальда Мосли образом сверхчеловека, обладающего волей к власти, к подчинению «меньших» людей, – и тот воспринимал идею Ницше о сверхчеловеке лишь сквозь призму этого образа [341].
Единство английской «расы господ» нисколько не противоречило её представлениям о своей свободе точно так же, как не противоречило низкопоклонству социальных низов перед верхами: напомним, что свободы в Британии понимались исключительно как свобода общества от власти извне, а отнюдь не как свобода индивидуума от общества. На практике они сводились в основном к «добровольному подчинению отдельного человека общему благу», в соответствии с «единой волей целеустремленного… народа» [350a] (строго по Гегелю: «Свобода – осознанная необходимость»).
Британская политическая культура «основана на предположении англосаксов, что вся нация будет совершенно единообразно реагировать на расхожие лозунговые понятия» [172]. А следовательно, политическая культура Англии основана на свободе человека делать лишь то, что делает каждый.
Еще в 1859 году Дж. С. Милль отмечал, что в Англии считалось серьезным именно нравственным проступком не делать того, что делают все другие, а тем более – пусть даже и в частной жизни – делать то, чего никто больше не делает [56]. А что принято делать и что не принято – зависело прежде всего от принадлежности к тому или иному сословию: «Свобода отдельного человека вправе проявляться лишь в пределах [социального] типа», – было сказано об Англии уже 1929 года [172].