Цивилизация. Новая история Западного мира
Шрифт:
Россия приняла для себя политическую систему, являвшуюся детищем западного Просвещения и по-прежнему не решившую главной проблемы — в концептуальной системе координат марксизма отсутствовало место для политической оппозиции, ибо любая оппозиция революции по определению действовала от лица реакционных сил, стремящихся затормозить или повернуть вспять исторический прогресс. Как и перед Платоном за 2300 лет до этого, перед советскими лидерами стояла задача построить наяву идеальное общество — общество, которого не может быть. С ростом влияния и силы Советского Союза Запад обрел в нем новый «Восток», которому отныне мог себя противопоставлять, однако политическая идеология этого образования являлась порождением глубоко западным, и ее истоки лежали в древнем, как Европа, убеждении, что абстрактное умозрение, мышление общими понятиями есть единственный путь к истине и к открытию законов, знание которых позволит решить все проблемы человечества. Запад подарил коммунизм миру и затем был вынужден потратить многие десятилетия на то, чтобы от него избавиться.
Советский Союз укрепился в положении современного индустриального государства
Тем временем социализм, помимо своего чисто политического влияния, приобрел духовное, почти полурелигиозное содержание (см. главу 14). В преобладающе светском обществе, пережившем катастрофу механизированной войны и преисполнившемся глубокого пессимизма относительно перспектив человечества и политических перемен в условиях индустриального капитализма, вера в социализм распространялась еще активнее, чем в довоенную пору. Социализм выступал как противовес отчаянию и фрейдистскому недоверию к человеческой природе — по мнению социалистов, человек нес в себе больше доброго и нуждался в справедливости и уважении, а вовсе не был носителем разрушительного начала, неспособным обойтись без внешних ограничений. Воспринимаемый как идейное выражение присущего человеку желания жить на благо других, социализм сделался для многих обитателей Запада средоточием надежды на лучшее будущее.
В 1920-е и 1930-е годы казалось, что в советском обществе осуществилось многое из когда-то обещанного Марксом. Благодаря государственному планированию люди все лучше обеспечивались продовольствием, промышленными товарами, образованием и услугами здравоохранения. По всей стране преподаватели, направленные государством, стояли у доски в сельских классах, и вслед за ними крестьяне старательно выводили свое первое предложение: «Мы не рабы. Рабы не мы». Советскую науку возглавило поколение ученых — Кольцов, Четвериков, Вавилов и другие. — которые посвятили себя делу нового государства и выдвинули Советский Союз на передний край развития мирового селекционного растениеводства, популяционной генетики, агрономии и физики. Творчество целой плеяды русских художников, музыкантов, поэтов и прозаиков, заявивших о себе как о фигурах мирового значения, — Маяковского, Горького, Шолохова, Шостаковича, Пастернака, Булгакова — отражало ощущение коренного обновления, имевшего принципиальное значение для всего человечества. И тем не менее уже в 1918 году немецкой коммунистке Розе Люксембург ясно представлялось, чем чревато будущее первого коммунистического государства: «На место представительных органов, создаваемых на основе всеобщих народных выборов, Ленин и Троцкий поставили советы как единственное истинное представительство трудящихся масс… Без всеобщих выборов, без неограниченной свободы печати и собраний, без свободной борьбы мнений жизнь покидает все общественные институты… Общественная жизнь постепенно впадает в спячку, несколько десятков партийных вождей, обладающих неиссякаемой энергией и безграничным опытом, стоят во главе всего и правят в одиночку».
Надежды многих русских и людей, симпатизирующих им на Западе, поддерживались и на протяжении гражданской войны начала 1920-х годов, и еще в 1930-х годах. Однако затем власть, как и предсказывала Люксембург, поделили между собой члены немногочисленной элиты. К концу 1920-х годов, несмотря на вполне ощутимые успехи Советского Союза, коммунистическая партия утратила единство руководства, а также четкое представление о направлении развития страны.
Вопросом, который вновь заставил ее сосредоточить усилия, стал самый амбициозный и катастрофический из ее проектов — коллективизация сельского хозяйства. Россия была страной сложной крестьянской культуры и глубоко укорененного общинного сознания, в которой структура деревенского быта регламентировала все аспекты существования, от распределения земли до порядка разрешения правовых претензий. За 10 лет, прошедших после революции, все это не претерпело существенных изменений, однако в 1928 году Сталин впервые использовал незначительные перебои в поставках зерна как доказательство укрывания урожая зажиточными крестьянами и неэффективности мелких семейных хозяйств для продовольственного снабжения вообще. С 1930 года по всей стране начался процесс, в ходе которого зажиточные крестьяне — кулаки — высылались из деревень, личные хозяйства насильственно объединялись в колхозы и для каждого района устанавливались нормы поставок продовольствия. Партия вновь распоряжалась всеми делами страны. Как выяснилось вскоре, установленные нормы были невыполнимыми, и через два года многие сельские районы остались без продовольствия. К весне 1933 года миллионы крестьян на Украине и в западных областях России — хлебном поясе Советского Союза — умерли голодной смертью. Один из очевидцев позже писал: «На поле боя люди умирают быстро, они способны дать отпор, их поддерживает чувство боевого товарищества и сознание долга. Здесь же я видел людей, умирающих в одиночестве и постепенно, умирающих ужасной смертью, не оправданной никакой жертвой во имя высокой цели. Попавшие в ловушку, они были обречены голодать в собственном доме в результате политического решения, принятого в далекой столице за чиновничьим или банкетным столом».
Голод имел такие масштабы, что представители властей, изымающие утаенное зерно, автоматически подозревали
Использовав произошедшее в декабре 1934 года убийство главы ленинградских коммунистов Сергея Кирова в качестве предлога, Сталин инициировал арест многих соратников по партийному руководству, в результате завладев абсолютным контролем над партией и всей страной. Под впечатлением от устроенной Гитлером чистки нацистской партии в июне 1934 года, он приступил к истреблению всех потенциальных противников. Из 1966 делегатов партийного съезда 1934 года 1108 были расстреляны: членов партии и беспартийных хватали по всей стране, после чего судили чрезвычайным судом и либо расстреливали, либо высылали в трудовые лагеря. Это была эпоха «архипелага ГУЛаг», как назвал систему советских лагерей Александр Солженицын: «Политические аресты нескольких десятилетий отличались у нас именно тем, что схватывались люди ни в чем не виновные, а потому и не подготовленные ни к какому сопротивлению. Создавалось общее чувство обреченности, представление… что от ГПУ-НКВД убежать невозможно… люди, уходя на работу, всякий день прощались с семьей, ибо не могли быть уверены, что вернутся вечером».
Отсутствие и у простых людей, и высоких партийных чиновников сопротивления тому, что получило название Большого террора (в ходе которого были расстреляны или погибли в трудовых лагерях не менее 20 миллионов человек), объяснялось отнюдь не только ощущением беспомощности. Марксистское понимание истории сочетало представление о неизбежности идеального общества с беспредельной верой в человеческий разум. Члены партии, попадая под арест, верили, что, должно быть, являются врагами исторического прогресса, — им советовали изобличить самих себя и покаяться в своих «ошибках». На партийных собраниях речи Сталина сопровождались восторженными аплодисментами аудитории — и самого Сталина. Почему? Потому что рукоплескания предназначались не вождю, а торжеству исторического прогресса — неумолимому движению истории, которого все присутствующие, включая Сталина, были не более чем верными слугами. Заключенные регулярно посылали из трудовых лагерей поздравления вождю в день его рождения, и делали это не по принуждению, а потому, что продолжали верить в общее дело борьбы за осуществление исторически предначертанного общественного идеала — они были оступившимися, но во всем прочем равными Сталину членами коммунистического общества.
Если некоторая часть жителей Запада считала коммунизм, или государственный социализм, лучшей надеждой человечества, остальные смотрели на него как на источник опасности, потенциальную угрозу своему образу жизни. И хотя расхождение между этими позициями нигде не привело к таким трагическим и радикальным последствиям, как в Германии, подъем фашизма, отчасти ставший ответом на набирающую популярность коммунистическую идеологию, происходил на фоне всеевропейского ощущения потерянности и предчувствия новой катастрофы, и это не могло не отразиться в европейской культуре. Создатели «высокого искусства»» — живописи, архитектуры, классической музыки, литературы, — распрощавшиеся с иллюзиями после ужасной войны и недовольные самоуспокоенностью своих предшественников, пытались творить на новых основаниях; «массовая культура» влачила существование в обстановке презрительного отношения как со стороны привилегированных классов (видевших в ней угрозу цивилизации), так и левых интеллектуалов (возлагавших на нее ответственность за «самообман» аполитичных масс). Авторы левых убеждений, как, например, Джордж Оруэлл и философы-марксисты франкфуртской школы (Теодор Адорно, Герберт Маркузе), признавались, что поразительная неустойчивость масс перед соблазнами дешевой популярной культуры вызывает у них испуг (в Америке услышать подобное признание было бы невозможно).
Воспоминания и автобиографии демонстрируют, что представители средних и низших классов почти не соприкасались друг с другом — они обитали в различных мирах, даже если жили на соседних улицах. Интеллектуалы, либо презиравшие рабочую массу, либо ее боготворившие, не имели практически никакого представления о действительных надеждах, желаниях и планах людей, о которых и от имени которых они говорили. Чтение, сочинительство, посещение кинотеатров — эта культурная жизнь рабочей среды могла бы рассматриваться как попытка выйти за рамки личных интересов, познакомиться с внешним миром и дать собственную оценку однако широкое распространение получила противоположная точка зрения. То, что удовлетворяло массовый читательский вкус, не просто презиралось, а обретало статус угрозы будущему всей западной цивилизации. Возникали опасения, что неким непонятным образом зараза низкопробности с фильмов, книг и журналов, потреблявшихся массами. может перекинуться на произведения искусства, в создании которых использовались те же материалы. Обучение масс чтению не ощущалось как прогресс цивилизации; знакомство еще недавно неграмотной публики с идеями и теориями великих мыслителей прошлого и настоящего обернулось стихийным бедствием, от которого ждали самых пагубных последствий для искусства письменного слова.
Под властью идей социал-дарвинистского характера многие полагали, что народное просвещение не стоит вкладываемых в него времени и средств, ибо рабочие слишком бестолковы, чтобы усвоить более нескольких основных фактов, и никогда не будут способны думать своим умом или пробрести вкус к изящному — изобразительному искусству, музыке, литературе. Твердое убеждение, что ум и благородная повадка передаются по наследству и не могут быть привиты воспитанием и образованием, лежало в основании таких «наук», как евгеника, которая доказывала, что совершенное потомство может и должно производиться лучшими представителями общества. Оно же подогревало страхи, что рабочие, у которых в среднем было больше детей, постепенно добьются абсолютного численного перевеса в обществе и приведут к вырождению европейцев в расу идиотов.