Corvus corone
Шрифт:
— Да что говорить, — продолжал он, стоя, как распятый, с вытянутыми в стороны руками, — талант всегда был и будет зависим от посредственности — ибо он стремится к деянию, к творчеству, а посредственность только к власти. Даже если талантливый человек появляется на политическом поприще, он избирает путь реформ, смелых преобразований, а это тернистый путь. Тогда как посредственность занята только одним — как любыми путями захватить и упрочить господствующее положение, как покрепче удержать в своих руках власть.
Глаша отпустила его. Он сел к столу, взял чашку, поднес ко рту, но, увидев, что чашка уже пуста, недоумевающее посмотрел на нее и отставил в сторону.
— Одного не могу понять: на что они сами–то
Он открыл ящик стола, уверенно выхватил из вороха бумаг нужные листки, и, волнуясь, но отчетливо, стараясь донести все оттенки смысла, прочитал:
«Мы — специалисты исследования, анализа и измерения, мы — хранители и постоянные проверщики всех алфавитов, таблиц и методов, мы — клеймовщики духовных мер и весов. Спору нет, мы — еще и многое другое, но первая и важнейшая наша функция, та, из–за которой народ нуждается в нас и нас охраняет, — это держать в чистоте все источники знаний. В торговле, политике и мало ли где еще оказывается по-рой заслугой и гениальным решением выдать черное за белое, у нас — никогда… Приносить в жертву любым другим интересам, в том числе интересам родины, любовь к истине, интеллектуальную честность, верность законам и методам духа — это предательство… Ученый, который в роли оратора, автора, учителя сознательно говорит неправду, сознательно поддерживает ложь в фальсификацию, не только оскорбляет органические законы бытия, он, кроме того, вопреки злободневной видимости, приносит своему народу не пользу, а тяжкий вред, он отравляет ему воздух и землю, пишу и питье, ум и справедливость и помогает всем злым и враждебным силам, грозящим народу уничтожением».
— Ну что, сильно сказано?
Вранцов молча кивнул.
— Врезать бы это в каждую кафедру, с которой наш брат выступает, в каждый стол, за которым сидит!..
Везенин внезапно остановился, задумался, потирая лоб, потом пробормотал; «Извини, я сейчас», — присел к столу и начал что–то быстро записывать. Воспользовавшись этим, Глаша перевела разговор на другое — стала расспрашивать Вранцова о семье, о новой квартире, которую он с удовольствием описал. Подробно рассказал, какая планировка, отделка, упомянул паркет, чешскую сантехнику в ванной, просторную лоджию и балкон.
— Завидую вашей жене, — вздохнула она. — Такие удобства и сама себе хозяйка в квартире. А мы вот с соседями.
— Да, не лучший вариант, — посочувствовал он. — А соседи хоть ничего?
— Как вам сказать… — усмехнулась она.
— Соседи как соседи, — отрываясь от писания, вклинился Везенин. — Стопроцентные «совки». На меня смотрят как на убогого, — мол, чего ж ты полжизни учился, а Витька–сантехник вдвое больше тебя имеет, хоть восемь классов едва одолел. Простой незатейливый взгляд на вещи. Против этого трудно возразить, не подвергнув всестороннему анализу всю нашу политико–экономическую систему. Так что здесь я пас. Но иудство их мне не по нутру. С этим я никогда не соглашусь.
— Что ты имеешь в виду? — поднял брови Вранцов.
— Я это так называю. Ларошфуко точно заметил, что предательства совершаются чаще всего не по обдуманному намерению, а по слабости характера. Вот такого рода предательство, слабодушное это иудство, я и имею в виду. Возьми ты нашего обывателя. Все–то он видит, все понимает, всему знает цену. Но чуть нажмут на него, и черное назовет белым, глазом не моргнув. Перед подлецом шапку ломает, боится и уважает его, а над честным человеком смеется: мол, не умеет жить.
— Жесткий у тебя подход, — покачал головой Вранцов.
— Приходится, — холодно сказал Везенин. — Ведь сказано было:
«Глупа тварь, гневящая Творца своего из угождения другим тварям Его».
Больным, конечно, сочувствовать надо, но детей слишком близко подпускать к ним нельзя.
Весь этот вечер Везенин горячо рассуждал и витийствовал, а тут у него появился какой–то другой тон: холодный, уверенный, хотя и горький при этом. И тон этот почему–то очень раздражал.
— А ты сам–то?.. — спросил Вранцов и запнулся, чувствуя, что обостряется разговор. Но договорил, беря в руки какую–то книгу и раскрывая наугад. — Говоришь так, будто сам этой «чуме» заведомо не подвержен. Сам–то неужто этим совсем никогда не болел?
— Нет, — твердо ответил Коля. — Никогда.
Вранцов смотрел в книгу и потому не видел, какое у него было при этом лицо.
— Уберегся? Или среди сплошь здоровых жил?
— Да нет, — спокойно сказал Везенин. — Среди очень даже больных. Потому и ненавижу эту болезнь, что насмотрелся.
— И как же тебе удалось?..
— Не знаю, — пожал плечами Везенин. — Наверное, иммунитет от кого–то из предков достался. Во всяком случае, моей тут заслуги нет. Как любой иммунитет — это дар природы. Мое дело лишь сохранить его и передать по возможности детям. Поэтому и стараюсь их оградить.
Вранцов тогда не сразу нашел, что возразить, хотя спорить ему хотелось. Очень задевал его почему–то этот разговор, хотя завелся из–за каких–то неведомых ему соседей. Раздражала эта самоуверенность бывшего однокашника, какая–то твердолобая убежденность в своей правоте. И, продолжая листать книгу, он сказал Везенину, посмеиваясь:
— Вроде не принято так откровенно хвалиться своей честностью. Смелый ты человек…
— А кто хвалится? — спросил тот настороженно. — У меня ведь профессиональный интерес к социальной психологии. Занимался одно время этой проблематикой и сделал для себя кое–какие выводы… А впрочем, что это мы об этом, — переменил он разговор. — Может, еще чайку заварить?..
— Но ведь так можно остаться и совсем одному. То есть в полном одиночестве, — не уступал Вранцов.
— Вполне, — согласился Везенин. — Но пусть меня не любят соседи, лишь бы не заразить детей. Нет уж, — с отвращением, передернув плечами, пробормотал он. — Детей портить не позволю никому. Пусть вырастут без этого вируса, а там уж сами, как хотят…
X
Незаметно Вранцов засиделся у них допоздна. Когда в конце затянувшегося разговора Глаша не удержалась и зевнула за своим вязаньем разок–другой, он вспомнил, что давно уже ночь на дворе и пора наконец домой. Коля вызвался его проводить. «Проветрюсь немного перед сном», — сказал он, но чувствовалось, что не выговорился еще до конца и хочет по дороге договорить. Они двинулись не к метро, а пешком в сторону центра. Вранцов решил от «Калининской» ехать без пересадки, да и ночь была такая, что прогуляться по затихшей Москве одно удовольствие.