Цотнэ, или падение и возвышение грузин
Шрифт:
Иодасаф рос, и разум его развивался. Всё больше и больше ему хотелось побывать за пределами дворца, в котором ему был устроен сущий рай, ибо исполнялось каждое желание его, яства и сладости всегда находились в изобилии, никакие заботы, треволнения, беды и болезни не проникали за золотую завесу.
Но вот однажды он сумел выйти в город. На один только день. И что же он там увидел? Немощи, страдания и саму смерть. Он ничего не знал о смерти, даже понаслышке, так оградил его отец от всего, а теперь он увидел, что человек
— И я так же умру? — спросил Иодасаф.
— И ты так же умрёшь, — ответили ему слуги.
Иодасаф вернулся во дворец потрясённым. Мог ли он теперь так же беспечно пользоваться всеми благами, если результат будет один — смерть. И стал он задумываться о жизни и смерти, и проник к нему во дворец бывший приближённый царя, а теперь живущий в изгнании отшельник Балавар, которого изгнали из дворца за то, что принял христианскую веру. И рассказал Балавар Иодасафу о Иисусе Христе, о его смерти, воскресении и о царстве небесном. И уверовал Иодасаф и решил покинуть дворец.
Отец был в отчаянии. Единственный наследник бросает всё и уходит в монахи. Он старался соблазнить его новыми удовольствиями, подсылал обольстительнейших женщин, и они соблазняли его, но Иодасаф проявил твёрдость духа и отверг все соблазны.
Тогда отец отдал Иодасафу полцарства и разрешил управлять им, как тот захочет. Иодасаф мудро управлял народом, обратил всех подданных в истинную христианскую веру, а государство обогатил и усилил.
В конце концов и сам царь Абенес уверовал в Христа, и вся страна полностью стала христианской. После смерти Абенеса Иодасаф решил осуществить свою давнишнюю мечту. Он покинул дворец и вместе со своим наставником Балаваром уединился в пустыне, где начал новую жизнь.
Спустя много лет Иодасаф был признан святым и обрёл себе жизнь вечную в царстве небесном наравне с господом богом.
Пастырь Ивлиан с увлечением рассказывал о жизни и о приключениях святого. Описывая хитрости, к которым прибегали прелестницы, чтобы соблазнить царевича, он понижал голос, и на лице его изображалось омерзение. Излагая божественные притчи, он сам испытывал удовольствие, улыбка освещала лицо, как будто сила веры Балавара переходит на него самого. Он начинал возбуждённо и убеждённо проповедовать. А когда рассказывал о кончине святого, то голос у него задрожал, а на глазах появились слёзы.
— Совершил ли царевич какой-нибудь грех? — немного помолчав, спросил Цотнэ.
— Был он безгрешен и невинен, ибо рос в уединённых палатах, в отдалении от мерзостей этой жизни. Поэтому он не знал ни счета времени, ни болезней, ни дурных помыслов.
— А если был бы грешен Иодасаф, простил бы его господь, удостоил бы царства небесного?
— Бог милосерден и великодушен. Покаяние грешника и обращение его на путь истинный радуют господа. Много было язычников, проливавших по неведению христианскую кровь. Потом, когда глаза у них открылись,
Цотнэ радовался этим словам. Если господь прислушивается даже к язычникам, проливавшим христианскую кровь, и прощает им содеянное зло, тем более он отпустит невольный грех неразумному отроку.
Князь и княгиня каждый день ходили в храм и всегда брали с собой Цотнэ. Проходя мимо могилки Тамар, Цотнэ часто видел там распростёршуюся ничком на траве кормилицу Уду, и каждый раз, когда он видел её, сердце у отрока замирало, лицо начинало пылать, он отворачивался и старался побыстрее пройти мимо.
С самого начала он ни умом, ни сердцем не мог поверить в смерть сестры, а поэтому холмик земли, который назывался могилой Тамар, не вызывал у мальчика никаких чувств. Для него Тамар оставалась по-прежнему всё такой же живой резвуньей, которая пока исчезла куда-то, но вот-вот опять попадётся навстречу и они будут вместе играть и бегать.
Но Гугута… О Гугуте Цотнэ вспоминал совсем по-другому. Оживала в сердце затаённая боль, напоминавшая о том, что в исчезновении Гугуты есть доля вины Цотнэ.
И сегодня, едва войдя во двор храма, он тотчас же увидел кормилицу Уду. С заплаканными глазами, с исцарапанным лицом она сидела около могилы и глядела куда-то вдаль. Взгляд её казался бессмысленным. Но глаза оживились, как только женщина увидела Цотнэ.
— Иди, иди сюда, княжич! Поплачем вместе о твоей сестрёнке и о твоём молочном брате. Из-за вас обоих пропал Гугута. Иди сюда, поплачем о нём! — женщина раскрыла объятия, будто собралась заключить в них не только Цотнэ, но и весь храм.
Княжич хотел, но не мог сделать и шагу. Он отлично видел, что кормилица раскрыла объятия, чтобы обнять его, но ноги не шли. Он смущённо поник головой и, сам не понимая, что делает и зачем так делает, вдруг сорвался с места и побежал в церковь.
Может, он вспомнил обычай, что если преступник успеет зайти в церковь, то преследователи не имеют права его схватить? Нет, конечно, его бегство было необдуманным, неосознанным. Он отдышался и огляделся вокруг. В пустом храме стояла таинственная тишина. Огоньки нескольких слабо мерцавших свечек тонули в лучах солнца, падавших через окна.
Холод и тишина, царившие в храме, вместо того, чтобы успокоить Цотнэ, ещё больше смутили его. Он стоял, прижавшись к стене, и не знал, как поступить.
— Эге-ге-е! — раздался вдруг откуда-то сверху зычный голос. Цотнэ вздрогнул. Поглядев наверх, он под самым куполом увидел художника, лежавшего на спине на подмостках. Живописец держал в руке кисть и покрывал краской одежду нарисованного на потолке святого.
— Кто это там? — спросил художник и, повернувшись, посмотрел вниз.
— Это я, Цотнэ! — прокричал снизу княжич, обратив лицо к куполу и выходя на середину храма.