Cова Минервы вылетает в сумерки. Избранные философские тексты ХХI века

Кутырёв Владимир Александрович

Пожалуй, достаточно. Зрелище позитивистов, деконструктивистов и постмодернистов, ползущих на коленях в Каноссу метафизики, не для слабонервных – скорее для Богов. Но вот озадачивающий парадокс: ползут они вовсе не с покаянным видом, не как консерваторы, а как новые новаторы, с гордо поднятыми головами, наконец-то правильно (апелляция к истине обычно сохраняется у самых неистовых её гонителей) интерпретирующие суть и развитие философии не просто в ХХ веке, но ab ovo. Поистине не успеваем менять кожу. Себе и миру. Какой-то интеллектуальный калейдоскоп, разрушающий любой смысл. Да сам-то автор, может заметить прогрессивный философ, sic et non умудрился продемонстрировать по крайней мере четыре отношения к основному вопросу философии: то над ним иронизировал, то оправдывал, потом, солидаризуясь с постмодернизмом, отверг, а теперь хочет показать, что приверженец последней моды. Ответим: так упрекать нас могут люди «не слезшие с дерева», чья мысль монистична, логоцентрична, ограничена движением по дедукции-индукции. Мы же философствуем в кустах, в райских кущах, кругом «ризома», лабиринт, текст и гипертекст, когда «возможны варианты», которые, для начала, надо видеть. Потом можно сделать выбор. К воскреш/с/ению важно прийти и прежде чем на труп бытия брызнуть живой водой, его надо собрать, сложить, брызнув водой мертвой. Срастить разорванное тело философии не внешне, а духовно, и имея ввиду все главные линии гипертекста, искать нужную с максимально полным знанием обстоятельств и ответственностью перед человеком. Если это делает ещё человек.

Структурно-лингвистический поворот: отказ от бытия и субъекта

Для современного мышления, если оно стремится к пониманию, а не запутыванию (иногда бессознательному, из боязни драматического итога) проблем, хочет быть жизненным,

а не игровым, актуально преодоление актуализма. В новационную эпоху доминирования прагматизма и технологизма, давление нового так сильно, что всё бывшее и существующее, прошлое и настоящее превращаются в средство для будущего. Прежде всего, история. Тон задают антиисторизм, презентизм, ориентация на «нарратив», подразумевая под ним свободу от поиска истины. Если факты не удается переиначить на злобу дня и потребления, они игнорируются. Да и что есть истина, факты? Их нет. Особенно это относится к «фактам сознания», к жизни человеческого духа, культуры. Дело дошло до лозунга: «забвение важнее памяти». Под аккомпанемент разговоров о мультикультурализме и толерантности, сегодняшние ценности становятся единственной мерой, прилагаемой к тому, что было. О герменевтике, контекстуализме говорят, «точат ножи», но почти ничего не режут. Это нудно, трудно и не приносит выгоды. Провозглашая преодоление натурализма в трактовке познания, его непременную социальную обусловленность, зачастую те же теоретики смотрят на своих предшественников как на существовавших в асоциальном пространстве и мысливших единственно «из головы», при том непрерывно ошибавшихся. Как на несмышленышей. «Выдумки Платона», «Декарт не отдавал отчёта», «Гегель мистифицировал» и т. п. Дело дошло до призывов смотреть на великие философские учения также как мы смотрим на мифы и сказки. Философия, её история не кладезь мудрости, а свалка заблуждений. Да вся она шла куда-то не туда. Этот циничный, безоглядный, без/д/умный эгоцентризм не доведет цивилизацию до добра. Он делает глупыми нас, с серьёзным видом утверждающих, что первым постмодернистом был Лао Цзы, Адам и Ева после искушения змием тут же занялись деконструкцией, значение Иисуса Христа в том, что он служил Главным Распределителем Информации в древнем мире, а Бога-отца надо считать Верховным Программистом Вселенной и т. п. поверхностно аналогизирующую новационно-энтузиастическую чепуху, – нас, а не предшественников. Остерегаясь подобной печальной участи, нужно с уважением относиться к противоречиям развития, видеть их объективную укоренённость в истории, избегать подмены их смысла и прилагать специальные, сознательно отслеживая, усилия, чтобы не соскользнуть в актуализм.

Исторический подход к метафизике заставляет сказать, что она возникла на руинах Бытия, понимаемого как «Всё» – Дао, Атман, Бог – и сознания, представляемого как его проявление, «просвет» – трактовка, к которой призывал возвратиться М. Хайдеггер в проекте «возвращения к бытию-в-мире», к истокам (от метафизики к поэзии и мифологии). В метафизике сознание обретает самость, становится субъектом, а бытие, соответственно, объектом. Возникает отстранённая от человека «картина мира». а с нею бинарная проблема «и»/ «или»: соотношения природы, материи, протяженного, не-мысленного ( «нонсенса») и духа, сознания, непротяженного, мыслимого (смысла). Её содержание и трансформация определяют парадигму классического философствования. В формулировке «основного вопроса» важно, не соблазняясь модернизацией, проявить твердость. Бытие – это то, что не мышление, материальное – то, что не идеальное, объект – то, что не субъект, тело – то, что не душа. И наоборот. Метафизическая парадигма находит оппозицию Бытию, даже если им продолжают обозначать «Всё». Это – Ничто. Ничто (отрицание, нет) есть коррелят сознания, «дырка в бытии», всё-у-ничто-жающее время. «Бытие и время», «Бытие и ничто» – самые знаменитые формулировки основного вопроса философии в ХХ веке. А самой продуктивной методологией его решения в рамках метафизической парадигмы была и остаётся диалектика.

Великое историческое значение структурно-лингвистического поворота в философии в том, что эта парадигма отбрасывается. Ответ на её основной вопрос был, наконец, найден, дан: ликвидация. Это был «Endlosung» – окончательное решение: полное уничтожение категориального аппарата метафизики с его основами, аналогами, синонимами, транскрипциями. Все эти понятия: бытие, вещь, материя, субстанция, субстрат, абсолют, сущность, онтология, означаемое и т. п. с одной стороны, и субъект, автор, душа, внутреннее, сознание, психика, гносеология, истина, означающее и т. п. с другой, были отправлены в отставку. Естественно, что вместе с ними туда же отправлены Бог и Человек. Поворот настолько крутой, что его вполне можно назвать революцией (потом так и назовут, правда, под другим именем). На смену изгнанным философско-метафизическим понятиям пришли: отношение, структура, функция, деятельность, язык, текст, организация, знак, дискурс, смысл, логос и т. д. Это не третья линия как некая найденная «золотая (презренная) середина» между бытием и ничто, материей и духом, объектом и субъектом или между онтологией и гносеологией, эмпиризмом и рационализмом. Нет, это другая модель мира или, быть может, модель Другого мира.

Было бы легковесно считать, что структурно-лингвистический поворот, приведший к отказу от метафизики, не имел в ней своих корней. Хотя их не стоит слишком заглублять, как актуалистски делают его представители, объявляя, что мир был структурой и языком всегда, только об этом не знали. Указательный столб со стрелкой поворота, правда без надписи, вкопал И. Кант. Он оставил от бытия как не-мышления «вещь в себе», лишив его тем самым присутствия в знании. Не отбросил, но «капсулировал», сделав принципиальные пол-шага к чистому знанию и пробив брешь в онтологии, через которую в крепость философии ворвался позитивизм. Последовательно продолжая эту линию, неокантианцы (Г. Коген), учитывая, что о вещах в себе ничего сказать нельзя, отбросили их вообще. В результате, существование познания, гносеологии и эмпирического субъекта потеряло смысл. Они остались, но без работы. Неокантианство истончило, почти растворило границы метафизики, однако не вышло за пределы её парадигмы. Структурно-лингвистическое, семиотически-языковое здание мира без Бога, природы и вещей, психики и человека, мира чистого Логоса конструировалось и строилось на базе других теоретических дисциплин из более подходящих ему материалов.

В раскрытии принципиального смысла поворота метафизики к своей смерти можно опираться на разные понятия. Думается, что наибольшей объяснительной силой обладает сопоставление категорий «вещь» и «отношение». Наличие вещей, их вычленение из окружающей природы предполагает её чувственное восприятие и практическое преобразование человеком как целостным телесно-духовным существом. Вещи эмпиричны и даже их идеальные образцы, копии, эйдосы опираются на предварительное восприятие, представления и во-обра(з)ж-ение. Их предельное обобщение в категориях субстрата и субстанции все равно несёт следы конкретных, тождественных себе сущностей, родимые пятна «немысленного», «нонсенса» – бытия. Только отношения являются чистыми, строгими и могут мыслиться без примесей материального. Соот-носить – вот суть мышления и языка как его внешней оболочки. Ло-гизируя, тем более вычисляя, разум берёт феномены независимо от их субстрата. «Мы глубоко убеждены, – писал Ф. де Соссюр, – что любой, кто вступает в область языка, должен сказать себе, что все возможные аналогии с земными и небесными явлениями надо отбросить». [69] «Любой языковый факт представляет собой отношение, в нём нет ничего, кроме отношения… У языковых сущностей нет никакого субстрата». [70] Фундаментальный закон языка «один член никогда сам по себе ничего не значит» переносится на понимание всей человеческой деятельности, а потом и универсума. Он обнаруживается в системах первобытного родства, в литературе, в сфере бессознательного. После устранения из реальности экстралингвистического фактора от неё остается абстрактная сетка отношений – знаки и структура. Структурно-лингвистический, семиотический поворот стал завершающим этапом в борьбе разума с сенсуализмом и эмпиризмом, с одной стороны, трансцендентным и духовностью, с другой. Если до него в познании шли процессы рационализации мира, то на «постповоротном» этапе разум становится его единственным творцом.

69

Соссюр Ф. де. Заметки по общей лингвистике. М., 1990. С. 102.

70

Там же, С. 197.

В строительство миро-здания без природы, чувственности, Д/д/ уха и С/с/убъекта, из материала мышления, языка, знака и дискурса, в вытеснение фюзиса логосом, реализма и эссенциализма реляционизмом и текстуализмом, или, другими словами, в победу структуралистской парадигмы над субстанциалистской внесли вклад все ведущие течения мировой культуры. Чтобы не быть голословными, остановимся там, где мы можем сделать это с наибольшим правом – на России и где сражение началось со взятия ключевого бастиона предметно-чувственного

восприятия мира – искусства. Символом его закрытия и открытия «эпохи ничто» стал «Черный квадрат» К. Малевича. Это крик о небытии в красках. Осадными орудиями в борьбе с предметностью и образностью были так называемые формальные методы и футуристическое мировидение. «Выньте душу из груди // Наступил конец для чувства // Начинается искусство», – били прямой наводкой по классическому реализму их носители. «Долой слово-средство, да здравствует Самовитое самоценное Слово», – провозгласил Велемир Хлебников. Литературное произведение, вторил ему В. Шкловский, «не вещь, не материал, а отношение материалов». Всемирно известная «Морфология сказки» В. Проппа (1928 г.) положила начало структурному анализу текстов вообще. Позднее, не меньшее влияние получили идеи рассмотрения текста как первичной реальности гуманитарного познания в работах М. М. Бахтина и в Московско-тартусской школе Ю. Лотмана. Отталкиваясь от естествознания, принципиально новую модель мира «с организационной точки зрения» предложил А. Богданов. Его тектология как «общее учение о нормах и законах организации всяких элементов природы, общества и мышления» стала фундаментом системно-структурной методологии на долгие годы. Историческая справедливость требует сказать, что непосредственно в языкознании пионерской в плане становления новой парадигмы была раскритикованная И. В. Сталиным яфетическая теория языка Н. Я. Марра. Будучи фактическим аналогом языковых игр, она грозила перерасти в обще-концептуальный структурализм на советско-российской почве. И наконец, на излете первоначального структурализма, в период его трансформации в постструктурализм и деконструкцию, мы видим не просто теоретическое, а переросшее в социально-практическое, системомыследеятельностное движение-школу Г. П. Щедровицкого. Если первоначально его теоретизирование направлялось пафосом борьбы с «натурализмом», объективно существующей предметностью в пользу возвышения субъекта, то в апогее на первое место вышло обоснование самостоятельной, самоценной роли мыследеятельности и текста. «По сути дела не человек мыслит, а мышление мыслит через человека. Человек есть случайный материал, носитель мышления. Мышление сегодня по случаю паразитирует на людях и двигает людьми. Мышление овладевает людьми. Это надо чётко понимать и рассматривать мышление и деятельность как особую социокультурную субстанцию… Трактовка мышления как эманации человека и человеческого сознания есть, по моему глубокому убеждению, величайшее заблуждение европейской истории. И это то, что сегодня делает нас идиотами и мешает нашему развитию». [71] Радикальное отрицание истории философии и философии как таковой, дошедшее до отрицания науки, виной которой является связь с материальностью, что она всё ещё «естество– /по/знание», и замена их чистой игровой мыследеятельностью – «миром Каста-лии», доведение до предела формальных принципов рассуждений, переходящее в анализ текстов и рассмотрение коммуникации как автономной реальности, позволяет считать Г. П. Щедровицкого виднейшим представителем структурно-лингвистического поворота в его наиболее зрелой стадии радикального (де)конструктивизма.

71

Щедровицкий Г. П. На досках. Публичные лекции по философии Г. П. Щедровицкого. М., 2004. С. 120.

Экспансия реляционного интеллектуализма, его чистоты и абстрактности шла не только вширь, но и вглубь, внутри самого логоса. Сначала язык представал как некое оформление реальности ( «границы моего мира суть границы моего языка» – Л. Витгенштейн), или нечто первичное, субстанциальное ( «не реальность строит язык, а язык строит реальность» – С. Уорф), но не был универсальным. Постепенно, однако, он стал отождествляться с реальностью как таковой ( «системное целое, охватывающее всю протяжённость мыслимого» – Г. Гийом). Сначала он представлялся как живой – слово, речь, пароле, потом в виде системы знаков, воспроизводящей любое поведение человека, а в конце концов превратился в текст, который генетически больше не связан со своим телом – «не фонит» и ничего не отражает по определению. В этом качестве он стал «Всем». Пантекстуализм – высшая стадия лингвистического моделирования мира, завершающий этап эпохи логоса. Выявление структуры, особенно применительно к обществу и человеку, долго квалифицировалось как методологический приём ради большей эффективности познания (Луи Альтуссер). Потом она приобрела онтологический статус совокупности объективных отношений, инвариантных при внешних и внутренних преобразованиях, а в конце концов, оказалось, что это «деятельность по упорядочиванию последовательности определенного числа мыслительных операций» (Р. Барт). Что касается отказа от субъекта, то у данной операции так много авторитетных авторов, это настолько известный факт, что трудно сказать в какой очерёдности по ипостасям она проходила. Сначала как будто исчез автор, превратившись в скриптора (клиническая смерть), потом остался читатель, который, в конце концов, тоже оказался лишним. Текст не нуждается ни в поваре, ни в обедающем, он сам готовит (создает) и читает (ест) себя. Субъект или, вернее то, что вместо него – это самоинтерпретирующийся текст в ситуации интертекстуальности. Очевидно одно, что отказ от субъекта сопровождался, неизбежно привёл и завершился отказом от человека. В том же направлении менялись представления о деятельности. Сначала она была «предметной» (аналог труда, ибо деятельностный подход долго развивался под эгидой марксизма), потом стала просто «деятельностью», а в итоге все кончилось мыследеятельностью. Притом, упаси Боже, не в голове человека. Заблуждается тот, кто считает, что после отказа от человека от него осталась его мысль. От него не остается ни-че-го. Отсутствие. Мышление есть «функция места». Его элементы – пустая клетка или узел отношений как складка, складка складки (карман), точка мутации, сингулярность и т. п. Происходит этот процесс где угодно, только «не между ушами» (так теперь квалифицируют голову думающего человека, дабы этой дискредитацией подчеркнуть всю непристойность его присутствия в теоретических текстах и исключить всякий намёк на различие людей по природным способностям и личностным свойствам).

Разумеется, устранение из теоретизирования бытия и субъекта не было заказным убийством с хладнокровно поставленной целью. Полифония, противоречия, временные несоответствия, возвраты и непоследовательность вплоть до плюрализма в одной голове. Гениальными творцами, считавшими подобное дезорганизованное мышление не недостатком, а достоинством и возведшими его в норму, можно считать Ж. Делёза и Ж. Деррида. Провозглашая «презумпцию непонимания», они могли утверждать и отрицать утверждаемое в одном и том же предложении, в худшем случае – фразе, создав специфический стиль философствования, больше предназначенный для сокрытия, чем раскрытия смысла, на что у них были веские причины. Судя по их последователям, им это прекрасно удалось. Перед кончиной, оценивая содержание мировой горы публикаций о своём творчестве, Ж. Деррида сказал, что его ещё не начали читать. Уничтожая категориальный аппарат метафизики, «классики деконструкции» как правило вуалировали это оговорками, в которых частичное ослабление и как бы самокритика отрицания производится с позиции более глубокого, «второго» отрицания. «Структурализм вовсе не является мыслью, уничтожающей субъекта, но такой, которая крошит и систематически его распределяет, которая оспаривает тождество субъекта, рассеивает его и заставляет переходить с места на место: его субъект всегда кочующий, он сделан из индивидуальностей, но внеперсональных, или из единичностей, но доиндивидуальных». [72] Что же надо сделать с субъектом, чтобы считать его исключённым из структурной парадигмы: истолочь в ступе? Сжечь? В дальнейшем, в других пассажах элиминация субъекта спокойно признается как обязательное условие полной замены бытия структурой и логосом с будущим выходом за их границы, о чём мы дальше намерены вести речь. Однако прежде всего эти границы надо хотя бы обозначить: начало, этапы и… конец (уже? не успели…? – Да!) структурно-лингвистического поворота в движении человечества по пути прогресса.

72

Делез Ж. По каким критериям узнают структурализм?// Метафизические исследования. Выпуск 6. Сознание. СПб., 1998. С. 232.

Если принцип реляционности определяет суть постметафизической эпохи на всём ее протяжении, то другой её важнейший принцип – синхронии, принадлежит структурализму в узком, буквальном смысле данного слова. Будучи инвариантной к любым преобразованиям системы, структура синхронична как вода мокрая, а камень твердый – суждения аналитические. В ней выражаются законы функционирования и в развёрнутом виде, за пределами лингвистики, особенно в социальной сфере, структурный подход известен как структурно-функциональный. Его возникновение происходило в прямой борьбе с «аргументами»: причинностью, генетизмом и историзмом, то есть всем, что связано с диахронией. Если структура изменяется, сменяется, то под воздействием из вне, мутационно. Источника и механизма внутреннего развития, в том числе деятельностного, структура не знает. Его диалектическое описание расценивается как спекулятивное, ибо точность и научность несовместимы со становлением и процессуальностью. Борьба со временем – вот пафос времени господства структурализма.