Цвет боли: красный

Хансен Эва

— Только благодаря тебе. Наши девушки до сих пор стоят с открытыми ртами.

— Я не о девушках. Пяток молодых людей смотрели на меня волками из-за того, что я увел такую красотку.

Я смеюсь.

— Ларс, знаешь, мне казалось, что всем видно, что у меня пирсинг, и все знают, что ты меня порол.

— Если ты не станешь болтать сама, никто не узнает, что порю тебя, и вообще, чем мы занимаемся. Не рассказывай остальным, но давай волю своим желаниям, когда мы одни. Знаешь, о чем я мечтаю?

— О чем?

— О нескольких вещах. Об анальном сексе

с тобой, о еще кое-каких украшениях и о том, чтобы ты изнасиловала меня сама.

— Что сделала?!

— Изнасиловала. Не в силах сдерживаться, повалила на кровать и уселась сверху… где-нибудь на полчаса. А потом повторила… несколько раз. Дождусь? Не красней, это не так сложно. И совсем не воспрещается даже правилами морали. Клянусь, я никому не расскажу, что ты ненасытна и довела меня до полного истощения. Но кричать обещаю громко и сладострастно.

Его глаза смеются, но я понимаю, что он совершенно серьезно, что действительно этого хочет. Я тоже. Кроме разве анального секса.

— Ты боишься анального секса.

От одних этих слов я почти взвиваюсь.

— Только не это!

— Это, Линн, это. Боишься, потому что был неудачный опыт, была непереносимая боль, Потому что нельзя сразу, анус нужно приучить, чтобы он не сопротивлялся, зато ощущения непередаваемые.

— Ларс, я не могу!

— Я же не намерен брать тебя сейчас. Это будет подарок на Рождество вместе с украшением на груди. А пока нужно приучить твой анус, ласково приучить. Я же не доставлял тебе непереносимую боль? — Я киваю. — И не доставлю. Будем каждый день менять анальную пробку на большую, чтобы ты привыкала и не тряслась. Зато к Рождеству будешь готова для меня, как настоящий подарок под елкой. Я тебя еще распишу.

— Что сделаешь?

— Про бодиарт когда-нибудь слышала? Распишу тело тематически к Рождеству, есть одна задумка. А ты пока помучайся, пытаясь представить, каково это — когда по твоему телу ползает кисть, фломастер, распыляется лак… Ммм… представила?

— Соблазнитель!

— А я и не отрицаю. Даже предупреждал. А сегодня идем в театр, не все же сексом заниматься. Хочешь?

— Куда?

— В Королевскую оперу, там «Бал-маскарад» Верди.

Вот когда пригодился вечерний гардероб Бритт. Я просто отцепила от ее бирюзового платья шлейф и получилось весьма симпатично. Ларс даже восхищенно присвистнул:

— О-ля! Кстати, тебя пороть пора, ты не находишь?

— Не нахожу.

Он поднимает мое лицо:

— Но хочешь этого. Нам с твоим телом кажется, что очень хочешь…

— В Королевскую оперу после порки?!

— Нет, порка после театра.

Слушать «Бал-маскарад» в стенах Королевской оперы, при том, что прообраз главного героя Рината — король Швеции Густав III — именно здесь на балу и был смертельно ранен, несколько странновато.

Когда мы еще только едем в театр, Ларс со смешком интересуется, помню ли я, чем в гастрономии знаменит король Густав.

— Запретом кофе и чая?

Я помню, что Густав сначала обложил употребление этих напитков огромным налогом, но запретный плод сладок

вдвойне, это привело только к увеличению потребления. Народ, обожавший своего короля, не подчинился. Тогда Густав решил доказать, что оба напитка вредны для здоровья, и приказал поставить научный эксперимент. Преступникам-близнецам, обладавшим крепким здоровьем, заменили смертную казнь на пожизненное заключение, выдавая ежедневно одному три чашки кофе, другому столько же чая. Король хотел доказать, что «отрава» сократит жизнь обоих, но конца эксперимента не дождался. Близнецы пили кофе и чай и продолжали жить. Подопытные пережили экспериментатора, а шведы стали потреблять кофе столько, что с ними мало кто может сравниться.

Урок? Не навязывай нации своих гастрономических предпочтений даже с благими намерениями.

А самого Густава смертельно ранили в спину именно в здании построенной по его приказу Королевской оперы, покушение, конечно, было вовсе не из-за кофе или чая, нашлись политические мотивы.

Кофе в баре и ресторане Королевской оперы все равно подают. И чай, если захочется, тоже.

Сначала все идет хорошо, Ларс доволен моим видом, с удовольствием слушает прекрасную музыку Верди, доволен тем, как слушаю я… Но после первого акта, когда я с любопытством разглядываю нарядную публику, Ларс вдруг в жесткой форме требует, чтобы перестала глазеть на мужчин.

— Каких мужчин?! Ни на кого я не глазею. Зато на тебя глазеют все женщины вокруг.

— Они на меня, а не я на них.

Мы уезжаем из театра после второго акта, не дождавшись конца представления, забыв, что заказан столик в ресторане, в машине устраиваем друг другу настоящую сцену ревности. Ларс злой, как черт, из зала он тащил меня за руку так, словно хотел ее сломать, в машине просто шипел.

Дома сидит, не глядя в мою сторону. Понятно, что нам нужно поговорить, объясниться, только как?

И я вдруг нахожу выход. Выход, за который недавно сама в свою сторону плюнула бы.

— Ларс, я не понимаю, в чем провинилась, но ты можешь меня наказать.

Нет, в руках не тапки — флоггер.

Флоггер летит в сторону, а я оказываюсь у Ларса в объятиях:

— Линн, пойми, ты моя и только моя. Я не могу видеть, как на тебя раздевающим взглядом смотрят другие.

— Но я-то чем виновата? Хочешь, буду ходить в старых джинсах и рубашке с порванными рукавами? Я же шага без тебя не делаю, все под контролем.

— Я все понимаю, но поделать с собой ничего не могу.

— Собственник несчастный!

— Да, ты должна подчиниться мне всей душой.

— Да уже подчинилась, Ларс!

Ссора заканчивается бурными объятиями.

— Ты говорила, что готова делать то, что делала под действием мусцинола, и без него…

— Готова.

— Докажи.

С удовольствием доказываю.

Оказывается, Ларс действительно разбудил во мне невиданные силы, я не насилую его, но отвечаю с таким жаром, что мы засыпаем только к утру и едва живыми. И это при том, что приходится обходиться осторожно с моей еще больной грудью. Ларс бормочет: