Цвет надежд — зелёный (сборник)
Шрифт:
Он вскакивает и смотрит на них. Сын стоит, потупив глаза, дочь закрыла лицо руками, дедушка мигает за запотевшими стеклами очков, Ингрид сидит, не поднимая головы.
— Глядите же! — кричит он. — Все глядите, все… завтра меня увидит весь город. Я пойду и покажусь всем, буду стоять на каждом углу, на каждои улице, на площадях… пусть на меня смотрят все люди.
Ингрид кладет руку ему на плечо.
— Пер, милый, — говорит она, — никто не хотел тебя обидеть. Мы все желаем тебе только добра.
— Знаю. Потому я и стал таким. Я сделал это, чтобы
— И мы все радуемся твоему возвращению.
— Тогда почему же вы не смеетесь?
Он и сам понимает, что говорит не то, что он несправедлив, но остановиться уже не может.
— Перед вами восьмое чудо света. Реформа системы правосудия. Новость, сенсация экстра-класс: заключенный без тюрьмы, тюрьма без заключенных. Все очень просто. Заключенный отбывает наказание в привычной обстановке. Вот он перед вами в своей привычной обстановке. Со своими близкими. Пожалуйста, любуйтесь! Нам следовало бы пригласить к себе журналистов, чтобы они своими глазами увидели, как мне хорошо.
Он снова упал в кресло. Уве ушел в свою комнату и бросился на кровать. Грета скрылась у себя.
Там она опустилась на стул и невидящим взглядом уставилась на стену.
В непривычной ситуации люди часто не знают, как себя вести. Ингрид растерялась.
— Успокойся. Пожалуйста, успокойся, — только и повторяла она. — Ведь ты еще не знаешь, как люди к этому отнесутся.
Дедушка пытается спасти положение:
— Есть такая поговорка, — говорит он, — больше чем богу угодно, человека никто не накажет. Но это помогало людям, когда они верили в бога побольше, чем теперь. Есть, правда, и другая поговорка: если человек видит солнце и луну, ему не на что жаловаться.
— Ведь это не навсегда. — Ингрид тоже пытается утешить мужа. — Год пройдет, ты и не заметишь.
— Целый год. — Густафссон подхватывает эти слова. — Целый год. Двенадцать месяцев. Пятьдесят две недели.
— Триста шестьдесят пять дней, — заканчивает дедушка. — Это не так страшно.
— Триста шестьдесят пять дней. — Густафссон делает ударение на каждом слове. — А сколько часов? Ты не знаешь, сколько это часов? Я подсчитал нынче ночью. Восемь тысяч семьсот шестьдесят часов.
— Но два из них уже прошли. Вечер пролетит быстро, потом ночь… Пожалуй, мне пора домой.
— Ну что ж, пора, так пора. Представление окончено!
Густафссон горько смеется.
— Ложись и отдохни хорошенько, — говорит дедушка, — тебе это необходимо. И помни такие слова: лучше быть свободной птахой, чем пленным королем.
— Но я, к сожалению, не птаха. О них заботится сам господь бог, так говорится в Писании.
— Это уж точно. Ну, покойной всем ночи. Небеспокойся, Ингрид, сиди. Меня провожать не нужно.
На пороге дедушка оборачивается:
— Помни одно, Пер: не пренебрегай господом, у него длинный бич.
Дверь за дедушкой захлопывается. Они остаются одни, теперь самое время ему прижаться головой к ее плечу, ей погладить его по щеке. Hо они оба молчат и не трогаются с места. А как они ждали этого дня, дня возвращения, когда
И вот Пер дома, но оказалось, что они ждали чего-то совсем другого. Между ними появилась невидимая преграда.
Наконец Ингрид встает, собирает на поднос кофейные чашки и уносит их в кухню. Вернувшись, она гасит верхний свет.
Он поднимает голову.
— Зачем? Пусть горит. Так ты скорей привыкнешь.
— Я не из-за тебя, — тихо отвечает она. — Просто я не люблю яркий свет. Очень режет глаза.
Он не отвечает. Через минуту она спрашивает:
— Когда ты начнешь работать?
— Завтра вечером. — Он вздыхает.
— Все будет в порядке, вот увидишь.
— Да, наверно. Мне приходилось встречать людей, вышедших из заключения. Один даже работал у нас на складе скобяных товаров на Ваннгатан. Многие знали, что он из тюрьмы, и он знал, что им это известно, и они знали, что он об этом знает, и так далее… однако никто никогда и виду не подал. Понимаешь, они даже не думали об этом. Надеюсь, что и теперь будет так же. Что никто и виду не подаст. Хотя они знают, а это все равно, что на тебе печать Каина. Впрочем, так ведь оно и есть, надеюсь, ты меня понимаешь.
— Я уверена, никто и виду не подаст.
— Хорошо бы. Но ведь ты сама видела, как отшатнулись дети. Да и вы с дедушкой тоже. Не отпирайся. Вы все отшатнулись. И другие тоже отшатнутся. Это уж точно.
Она садится к нему поближе и гладит его по руке.
— Пер, не принимай все так близко к сердцу. Дети привыкли видеть тебя другим, вот они и испугались. Их поразила перемена в тебе. Люди, которые тебя раньше не знали, будут реагировать по-другому.
— Как будто им неизвестно, как должен выглядеть человек!
— Зачем бояться раньше времени… Знаешь, что, давай-ка погуляем?
Она встает и подходит к окну.
— На улице уже темно.
Он знает, что на уме у нее нет ничего плохого. Что она желает ему только добра. И все-таки его захлестывает горечь.
— Раз темно, значит, можно прогуляться? Так? В темноте тебе за меня не стыдно?
— Я об этом и не думала! — протестует Ингрид.
— Может, и так. — Он пожимает плечами. — Ну что ж, придется вести ночной образ жизни. Вроде крота, который, пока светло, не смеет носа высунуть из норы. Бояться света, как совы и змеи…
— Зачем ты так! — Ей с трудом дается веселый тон. — Ведь я не сова. Идем же…
Он встает. Мгновение колеблется, потом направляется в переднюю.
— Знаешь что, — говорит он, — я пойду без тебя. Мне хочется побыть одному.
Он видит, что его слова больно задели ее. Этого он не хотел. Голос его звучит теплее, он пробует оправдаться:
— Не обижайся… человеку иногда необходимо побыть одному. Я пойду быстрым шагом. Чтобы убежать от самого себя. А если ты будешь со мной, я убегу и от тебя. — Губы его кривятся в улыбке. — Я вернусь через два часа. Мне хочется в лес. Пробежаться. Я пробегусь по пятикилометровому маршруту. Мне надо глотнуть свежего воздуха, которым до меня еще никто не дышал.