Цвет надежды
Шрифт:
— Это портключ в твое имение.
Люциус повертел в руках деревянную статуэтку. Это было изображение женщины с цветами. Статуэтка была маленькая и сделана неловко, словно второпях или же просто неумело. Но Люциус вдруг уловил сходство.
— Это же ты.
— Да.
— Кто это делал?
— Драко.
И, вертя в руках кусок дерева, Люциус Малфой вдруг понял, в чем состояло их с Эдвином основное различие. Его отец был тираном: жестким, своенравным, но он всегда участвовал в жизни сына, знал о нем практически
— Что еще умеет мой сын?
— То же, что и все. Немного рисует. Неплохо фехтует, но ты это и сам знаешь. А еще он просто славный мальчик.
— А он играет? — Люциус вдруг вспомнил, что Нарцисса потрясающе играла, хотя он давно не слышал.
— Преимущественно на нервах, но порой изображает что-то и на рояле.
Эльфы принесли завтрак. Люциус отстраненно наблюдал, как они расставляют подносы, наполняют чашки, а сам думал: «Почему он пришел в этот дом? Зачем?». И еще о том, почему пришел в него лишь теперь?
— Ты куда-то собиралась? Я нарушил твои планы.
Мариса лишь махнула рукой. И Люциус понял, что благодарен ей за то, что она не говорит фразы типа «ты такой редкий гость, что я готова забросить дела». Или же «законы гостеприимства требуют…», или «ты же мой брат, и я тебе рада». Особенно последнее. Ведь первые фразы — лишь вежливая ложь. А последняя — просто ложь. И Люциус не хотел слышать ее от Марисы, которая предпочитала правду.
— Я сегодня говорил с Эдвином.
Мариса закашлялась, поперхнувшись чаем. Несколько секунд махала ладонью перед лицом, а потом взглянула на брата.
— Нет-нет. С головой у меня все в порядке, — предвосхитил вопрос Люциус. — Я остановился у его портрета.
Мариса чуть усмехнулась.
— Он сказал, что ты тоже была у него.
— Да. Пока мы все носились с днем рождения Драко, я часто бывала в имении. И как-то тоже остановилась перед портретом.
— Зачем?
Мариса улыбнулась.
— Я несла свертки с подарочной бумагой, и они посыпались из рук. Эдвин сказал, что ничего иного и не ожидал от меня.
— Он сам обратился?
— Да. Думаю, ему там жутко скучно.
— Там целый коридор его родственников.
— Вот потому и скучно, — сморщила носик Мариса.
Люциус улыбнулся.
— Что хорошего сказал тебе наш предок?
— Хорошего? Ничего. А тебе?
— Я задал вопрос. «Что я делаю не так?»
— Он ответил?
— Он ответил: «Все».
— Эдвин всегда был критичен, насколько я могу судить по рассказам. Сама я его не очень помню.
Люциус очень хотел адресовать этот же вопрос ей, но понял, что слишком боится услышать ответ. Он посмотрел на Марису. Та крутила в руках чашку с чаем и смотрела на водоворот. Потом вдруг улыбнулась.
— Я тут подумала: забавно все-таки. Почти восемнадцать лет он висел, никто никогда не изъявлял желания
— Ну уж тебе это не грозит. К твоему портрету будет выстраиваться очередь из желающих. Тебя любят, Мариса.
Она снова улыбнулась. На этот раз горько.
— Ты прав, Люциус: мне это не грозит. У меня ведь нет потомков.
— Я… не это имел в виду.
— Я знаю. А я это.
Наступила тишина. Люциус смотрел на мягкий ковер у ног, Мариса в свою чашку. Первой тишину нарушила именно она.
— Я тоже задала Эдвину вопрос…
Люциус приподнял бровь.
— Я спросила: доволен ли он тем, как живут его потомки?
— И что он ответил? — Люциус затаил дыхание.
— Сказал, что мы зря себя растрачиваем, и что если бы мы имели головы на плечах, то могли бы жить совсем иначе. И что мы никак не научимся отделять зерна от плевел.
— Интересно. А чего он ждал от нас? Что мы оставим след в истории?
Люциус усмехнулся.
— Думаю, скорее, что мы проживем жизнь правильно.
— А как правильно, Мариса?
— Не знаю. Без злости, без ненависти. Я не знаю, Люциус. Он не ответил.
Люциус вдруг подумал, что в этом основное различие его и Марисы. Прямо день поисков десяти отличий окружающих от себя. Только этих отличий, наверное, гораздо больше. И, тем не менее, он спросил Эдвина о себе, а Мариса спросила о самом Эдвине.
— Наверное, мир сошел с ума, если мы задаем умершим предкам философские вопросы, — усмехнулся Люциус.
— Наверное.
В комнате вновь наступила тишина.
Позже Мариса вышла отправить сообщение о том, что не сможет прибыть на открытие нового корпуса детского дома, строительство которого она инициировала. В объяснении она сослалась на внезапную болезнь. И, распорядившись перекрыть все камины в своем доме, она вдруг поняла, что это и есть болезнь. Болезнь ненависти-любви. Странной, искаженной, но ставшей частью их самих.
Вернувшись в гостиную, она подумала, что Люциус ушел. В комнате было слишком тихо. И лишь потом заметила, что он просто уснул. Мариса остановилась перед диваном, глядя на человека, который был ее братом. Во сне он походил на мальчика. Мальчика, которого она никогда не знала. А ведь могла узнать. Прядь светлых волос упала на лицо и, видимо, щекотала нос, потому что он беспрестанно морщился. Мариса протянула руку и убрала светлую прядку, прикоснувшись к нему, наверное, впервые за свои почти тридцать лет. Люциус чуть улыбнулся во сне. Мариса наколдовала плед и набросила на него. Она пропустила мероприятие, к которому готовилась не один месяц, и получила взамен комнату, где тишину нарушало лишь его сонное дыхание. Она ожидала почувствовать досаду, но досады не было.