Цвет жизни
Шрифт:
Теперь мои глаза окружены темными кругами, щетина проросла, грязные волосы слипаются. Я выгляжу так, будто бегу от чего-то.
– К черту! – шепчу я и бросаюсь из детской в ванную.
Там я беру электробритву. Включаю ее в розетку и одним долгим движением выбриваю в волосах дорожку прямо посередине головы. Потом прохожусь по каждой стороне, клочки волос опадают мне на плечи и в раковину. Словно по волшебству, когда волосы отпадают, у меня на затылке, чуть выше линии волос, проступает изображение: жирная черная свастика, в центре которой сплетаются буквы – мои и Брит инициалы.
Я набил ее себе, когда она сказала: «Да, я выйду за тебя».
Мне тогда был двадцать один год, и
Когда я показал Брит этот залог любви, она даже не успела ничего сказать, потому что Фрэнсис подошел и влепил мне крепкую затрещину.
– Ты что, правда такой идиот? – спросил он. – Что в слове «конспирация» тебе не понятно?
– Это моя тайна, – сказал я ему и улыбнулся Брит. – Наша тайна. Когда волосы отрастут, об этом никто не будет знать, кроме нас.
– А если ты полысеешь? – спросил Фрэнсис.
По выражению моего лица он понял, что об этом я не подумал.
Фрэнсис выпустил меня из дома только через две недели, когда на голове у меня уже можно было различить только темное пятно, похожее на чесотку.
Я беру опасную бритву, крем для бритья и заканчиваю работу. Провожу рукой по гладкому черепу. Голова как будто стала легче. Я чувствую движение воздуха за ушами.
Я возвращаюсь в детскую, которая перестала быть детской. Детской кроватки уже нет, а остальная мебель составлена в коридоре. Все остальное уложено в коробки – спасибо Фрэнсису. К тому времени, как Брит сегодня выпишут из больницы, я успею перетащить сюда кровать и тумбочку, и эта комната снова станет гостиной, чем она была несколько месяцев назад.
Я смотрю на Фрэнсиса, жду, когда он взбеленится от моего вида. Его взгляд следует по линиям моей татуировки, как будто он проводит пальцем по шраму.
– Я понял, парень, – тихо говорит он. – Ты начинаешь войну.
Нет ничего хуже, чем покидать больницу без ребенка, ради которого ты там оказался. Брит сидит в коляске (больничный протокол), ее везет санитар (снова больничный протокол). Мне не доверили ничего более серьезного, чем быть замыкающим. Я плелся в хвосте в вязаной шапке, натянутой на самые брови. Брит смотрит на свои руки, сложенные на коленях. Мне кажется, или все вокруг действительно пялятся на нас? Наверное, все думают: что может быть не так со здоровьем у этой женщины, которая не лысая, не кривая и вообще внешне не похожа на больную?
Фрэнсис уже подогнал внедорожник к подковообразному подъезду к больнице. Санитар открывает заднюю дверь, я помогаю Брит подняться из коляски. Я поражен, до чего она легкая. Мне начинает казаться, что она просто уплывет по воздуху, как только ее руки отпустят подлокотники.
По ее лицу пробежал панический страх. Я замечаю, что она пятится от темной пещеры заднего сиденья, как будто там ее поджидает какое-нибудь чудовище.
Или автомобильное сиденье.
Я кладу руку ей на талию.
– Детка, – шепчу я. – Все нормально.
Ее спина напрягается, она собирается с духом и садится в машину. Когда она понимает, что рядом не стоит пустая корзина-переноска для ребенка, каждая мышца ее тела расслабляется и Брит с закрытыми глазами откидывается на спинку сиденья.
Я сажусь на переднее сиденье. Фрэнсис ловит мой взгляд и приподнимает брови.
– Как ты себя чувствуешь, мышка? – спрашивает он, называя ее ласковым прозвищем из детства.
Она не отвечает. Только качает головой, и одна крупная слеза сползает по ее щеке.
Фрэнсис давит на газ и вылетает с больничной подъездной дороги так, будто надеется, что все случившееся здесь его не догонит.
Где-то там, в морозильной камере в подвале, находится мой ребенок. Или, может, он уже
Я мог бы рассказать ему, что случилось. Я мог бы рассказать ему о том ужасе, который вижу каждый раз, когда закрываю глаза: как эта черная сука бьет по груди моего сына.
Она была одна с Дэвисом. Я случайно услышал, как другие медсестры говорили об этом в коридоре. Она была с ним одна, когда не должна была. Мало ли что там могло случиться, когда никто не видел…
Я поворачиваюсь и смотрю на Брит. Когда я заглядываю в ее глаза, они пусты.
Вдруг то, что я потерял ребенка, – еще не худшее? Что, если я потерял еще и жену?
Окончив школу, я переехал в Хартфорд и устроился на работу на завод Кольта. Я походил в местный колледж, но от того либерального дерьма, которое тамошние профессора вешали нам на уши, меня начало тошнить, и я свалил оттуда. Но я не перестал торчать в колледже. Моим первым рекрутом стал один скейтбордист, тощий парень с длинными патлами, который наехал на черного чувака в очереди в студенческом кафе. Ниггер оттолкнул его, Йорки толкнул того в ответ и сказал: «Если тебе тут так не нравится, вали обратно в свою Африку». За этим последовала эпическая перестрелка едой, которая закончилась тем, что я протянул Йорки руку и вытянул его из всеобщей свалки. «Знаешь, – сказал я ему, когда мы стояли на улице и курили, – тебе не обязательно быть жертвой».
Затем я дал ему копию «Последнего призыва», информационного бюллетеня Исламской нации. [8] Эти газетенки я развесил на всех досках объявлений в кампусе.
– Видишь? – сказал я и пошел, зная, что он увяжется за мной. – Не хочешь рассказать мне, почему никто не идет в союз черных студентов и не арестовывает их за разжигание ненависти? И, кстати, почему нет союза Белых студентов?
Йорки фыркнул.
– Потому что, – сказал он, – это будет дискриминация.
8
Nation of Islam – афроамериканское политическое и религиозное движение, основанное в Детройте в 1930 г. Среди заявленных целей: улучшение духовных, социальных и экономических условий жизни афроамериканцев в США и во всем мире. Критики обвиняют движение в черном расизме и антисемитизме. Nation of Islam – афроамериканское политическое и религиозное движение, основанное в Детройте в 1930 г. Среди заявленных целей: улучшение духовных, социальных и экономических условий жизни афроамериканцев в США и во всем мире. Критики обвиняют движение в черном расизме и антисемитизме.
Я смотрел на него, как на Эйнштейна.
– В точку.
После этого было просто. Мы находили парней, которых травили шотландцы, и вмешивались, чтобы они знали, что их есть кому защитить. Мы предлагали им позависать с нами после уроков, и, когда мы ехали на машине, я врубал на всю катушку «Skrewdriver», «No Remorse», «Berzerker» или «Centurion» – группы направления «Власть белых», песни которых похожи на рев демонов и вызывают желание переть напролом и плевать на всех.
Я заставил их поверить, что они чего-то стоят только из-за цвета кожи, с которым они родились. Когда они жаловались на что-нибудь в кампусе, начиная с процесса регистрации и заканчивая плохой жратвой, я напоминал им, что директор школы – еврей и что все это часть более крупного плана Сионистского оккупационного правительства, намеревающегося подавить нас всех. Я учил их, что «Мы» означает «Белые».