Цветок лотоса
Шрифт:
Ночью, когда вспыхивали огни внутри дома и когда поставленные у ворот два ледяных дельфина выбрасывали огненные фонтаны зажженной нефти, все сооружение производило фантастическое впечатление. Было удивительно и необычно, что шесть трехфунтовых ледяных пушек и две ледяные мортиры стреляли настоящими ядрами. Море огня и света пробивалось сквозь ледяные стены.
И никто не задумывался, сколько труда вложили в это неповторимое и бессмысленное сооружение талантливые
Когда Семен увидел этот дом, он спросил:
— Зачем это? Солнце весны растопит лед, и все пропадет. Зачем?
6 февраля около трехсот гостей съехались к дому церемониймейстера двора князя Волынского. Отсюда начиналось шествие потешного поезда «новобрачных». Шута и шутиху посадили в железной клетке на слона. Слон выступал впереди. За ним на санях, запряженных оленями, собаками, быками, козлами, свиньями, и верхом на верблюдах попарно ехали калмыки, башкиры, остяки, якуты, камчадалы, финны, ряженые дворцовые шуты и шутихи.
Семен с Дуней ехали на своих санях, запряженных собаками. Они проезжали мимо дворца. Императрица, опершись на руку Бирона, вместе со всеми заливалась смехом. Гневно блеснул взгляд Семена. Он помнил слова отца быть осторожным и только ждал, чтобы эта пытка скорее кончилась.
Поезд от дворца направился по главным улицам мимо особняков знати и прибыл на манеж Бирона. После пиршества и танцев все поехали к Ледяному дому. Шута и шутиху, под пушечную пальбу, отвели в спальню и оставили на ночь, поставив часовых, чтобы они не сбежали.
«Великая потеха» закончилась. Семен и Дуня смогли отдохнуть на людской стороне дворца. На другой день их переодели в русские платья, так как придворные забрали себе «на память» не только те костюмы, сани, утварь и упряжь, которые привезли с собой посланцы разных окраин, но и то, что было взято в Кунсткамере, вернув музею лишь небольшую часть его коллекций. Кто-то взял и знаменитые сани Терентия — камчадальские сани с русским орнаментом на кузове и копыльях.
Семен и Дуня не долго были в числе дворцовых слуг. Вскоре после смерти Анны Иоанновны и свержения Бирона они уехали на родину. Семена взяли помощником переводчика Второй камчатской экспедиции Петербургской академии наук.
Через много месяцев Семен и Дуня снова были дома. Все так же стоял дом Шадриных на самом краю стойбища, но уже много дней не горел в нем очаг.
Похоронив жену, Терентий не дождался сына.
Отец Дуни положил руку на плечо Семена, по щекам которого катились тяжелые редкие слезы.
— Твой отец был очень хорошим человеком, хорошим русским человеком. Он любил сопку Шивелуч и Еловку. Мы увезли его туда и похоронили по-русски… На самой вершине поставили крест. Он был хороший, он ждал тебя, он знал, что ты вернешься. Ты его и наш сын, ты тоже будешь хорошим.
Больше он ничего не мог сказать и только беспрерывно раскуривал трубку.
На вершине Шивелуч ветер зимой наметал снега, а летом шевелил травы на одинокой могиле того русского, который жил вместе с камчадалами и любил этот парод. Через столетия он завещал будущей освобожденной России эту дружбу.
У саней Терентия было много владельцев. В семидесятых годах XVIII века во главе Русской академии паук стояла княгиня Дашкова. От нее в Кунсткамеру вместе с другими предметами поступили в дар старинные камчадальские сани с мотивами русского орнамента на копыльях и кузове, сани Терентия. Тогда в специальной книге было записано, что это сани из «Ледяного дома»…
В фондах музея эти сани стоят в ряду других саней камчадалов и коряков, эвенков и кетов, народов, населяющих
ЦВЕТОК ЛОТОСА
В других залах погасли огни, а мы все стояли у раскрытого шкафа «Буддийский культ» китайского отдела музея. Мой спутник, китайский профессор Ма Су-цзян, внимательно разглядывал редкую буддийскую книгу. В ней было всего восемь листов, необычных листов. Каждый лист — тонкая пластинка зеленого нефрита с выгравированным изображением одной из восьми буддийских святынь. Восемь святынь — восемь листов, оправленных в парчу и картон. На первом листе священный цветок — лотос. В природе лотос имеет нежно розовый цвет, но на всем буддийском Востоке его считают белым цветком.
Ма Су-цзян впервые приехал в нашу страну, и только сегодня я встретился с ним, хотя уже много лет мы вели переписку. Зная, что он один из старейших этнографов народного Китая, я всегда представлял его человеком степенным, убеленным сединой. Он оказался необычайно молодым на вид, невысокого роста, очень подвижным, с черными как смоль волосами и живыми глазами. Он много ездил по южным районам своей страны и до сих пор принимает участие во всех экспедициях в Тибет и Сычуань.
Когда мы осмотрели весь музей, он попросил разрешения открыть этот шкаф и достать буддийскую книгу. Его внимание не привлекали древние нефритовые вазы или редкий военный наряд императора, он задумчиво переворачивал страницы книги. Беседа наша прервалась, я силился понять, что могло заинтересовать китайского гостя, и внимательно смотрел то на него, то на книгу. Древние китайские мудрецы говорили: «Видеть, чтобы видеть, не значит видеть и знать» — и я спросил Ма Су-цзяна, почему его так заинтересовала эта книга.
Он бережно закрыл ее и, отдавая мне, сказал:
— Странно, я всегда думал, что эта книга существует только в одном экземпляре. Странно. О, простите, мой друг, вы же ничего не знаете, если вы свободны, пойдемте ко мне.
Я охотно согласился, и мы продолжили нашу беседу в небольшом номере ленинградской «Астории».
Ма Су-цзян усадил меня в кресло, достал из чемодана папку и протянул мне. В ней лежало несколько цветных фотографий. На всех был изображен один и тот же горный пейзаж, тропинка, большой камень около нее с какой-то тибетской надписью. Хозяин, пододвигая чашку душистого зеленого чая, сказал:
— Посмотрите на этот снимок, я сделал его давно на пути в Лхасу, в предгорьях Тибета, у Счастливой реки.
Я пристально всматривался в фотографию. Свет настольной лампы ярко освещал снимок, и запечатленный пейзаж оживал передо мной. Осень. Солнце, пройдя половину своего пути, рассыпало лучи на поблекшие травы и согревало чистый прозрачный воздух. У горного ручья стояла молитвенная мельница — бронзовый барабан с выгравированным текстом молитв, — которую тибетцы называют хурде. Поверни, путник, ручку, барабан сделает оборот — молитва прочитана. Вьется тропинка, а рядом с ней стоит отполированная тысячелетней работой воды и ветра скала. Солнечный луч освещал тибетские письмена, старательно высеченные на камне. Под скалой груда набросанных камней. Тропинка в трех-пяти местах от нее прерывалась узким и, видимо, глубоким ущельем. На той стороне ущелья она круто спускалась вниз. Несколько досок и бревно у самого края свидетельствовали о том, что здесь когда-то был мостик.