Цветок моего сердца. Древний Египет, эпоха Рамсеса II
Шрифт:
– Ты одна жалеешь меня, - прошептал он. – Только рядом с тобой я успокаиваюсь…
Тамит закрыла глаза, лежа на его груди, и подумала, что нет лучшего наслаждения, чем месть. Этот молодой человек даже не подозревал, что она никогда не переставала помнить своего замученного мужа. В своем высокомерии он вообразил, что чувства низших не так сильны, как чувства господ, и не могут длиться долго… и не имеют такого значения…
Он вообразил, что, отдавшись ему, Тамит его полюбила просто потому, что он господин и иначе нельзя.
Какой глупец!
– Я устал, - пожаловался Аменемхет. – О, как
Он повернулся к ней и обнял, прижав к себе до боли; сильные мышцы были сведены страданием. Он сейчас вовсе не думал ни о каких жертвах своего отца, ни о том, что Тамит – такая жертва; ему просто нужно было обнимать ее. Как же просты все мужчины, даже самые умные…
– А что бы ты хотел изменить? – мягко спросила Тамит, проводя рукой по его голове. От прикосновения к чувствительной коже молодой человек вздрогнул.
Потом вдруг встал.
– Я бы хотел изменить все, и все – запрещено, - коротко, зло бросил молодой жрец через плечо, и быстро убежал в темноту. Тамит едва успела увидеть, как он взбирается на стену. Это опасное путешествие стало для него таким привычным, что он проделывал его очень быстро и почти без страха.
Изменить все, улыбаясь, прошептала Тамит. Она понимала все, что недосказал ее любовник. Аменемхет хотел бы освободиться и от жены, и от отца, а может – и от ребенка, которого носила жена… Конечно, все это запрещено и очень грешно…
Тамит тихо засмеялась.
Боги выполняют и грешные желания, если они очень сильны…
Неферу-Ра действительно страдала. Но она не соглашалась, чтобы ее освободили от жреческих обязанностей, пока не потеряла сознание прямо в храме, в один особенно жаркий день. Ее перенесли со двора в тень, сбрызнули водой; прибежавший храмовый врач, прижавшись ухом к плоской груди больной, услышал частое испуганное биение сердца, на лице Неферу-Ра выступил пот… но она долго не приходила в себя.
Когда жрица очнулась, она тут же попыталась сесть, и ее тут же стошнило. Неферу-Ра закричала и забилась в судорогах среди ошеломленной тишины, увидев, как она осквернила храм – несчастную подняли на руки и унесли. На носилках ее доставили домой, и с этих пор строго запретили возвращаться к прежним обязанностям, пока она не родит и не выкормит ребенка. Неферу-Ра плакала и сопротивлялась, и ее снова тошнило – тогда пришел великий ясновидец и сам приказал ей оставаться дома. Он с уважением и состраданием смотрел на некрасивую, но такую преданную служительницу бога; с сокрушением Неб-Амон понимал, что никто в доме, кроме него, не ценит такого рвения. Даже сын не таков, хотя больше всех домашних похож на него.
С этих пор Неферу-Ра оставалась дома – и распространяла свои терзания на весь дом. Она никак не могла забыть о том, какую скверность сделала в храме, о том, что оказалась слишком слаба для служения… она не могла думать и о ребенке. Эта женщина понимала, что ущербна как женщина, и очень страдала, оказавшись ущемленной в том, что составляло смысл ее жизни.
Ее тихо жалели – она приходила в ярость, обнаруживая это; тогда ее тихо ненавидели. Неферу-Ра мучилась сама и мучила всех, с каждым днем со все большим отвращением взирая на свое отражение: отекшее лицо, отяжелевшие веки… как у последней
Неферу-Ра стала беспричинно гневаться на своего красивого мужа, и еще больше – на его красивую юную сестру, которая была ее ровесницей, но имела все то, чем жрица была обделена. Теперь, когда у Неферу-Ра вырвали сердце – жреческое служение – ей нечего было противопоставить таким совершенным людям. Даже то, что брат и сестра похудели от жалости, глядя на ее страдания, не уменьшило их достоинств.
Как Неферу-Ра ненавидела то, что ее так унижает! Эту беременность!..
Она охотно вытолкнула бы из себя ребенка раньше, чем положено, если бы только могла; но ее бремя только увеличивалось. Неферу-Ра не знала, чего опасался врач, который часто осматривал ее и, скупо улыбаясь, скупо говорил, что с ней все хорошо. Угрюмая Неферу-Ра почти не слушала; она не знала, что врачам приходится лгать, и не задумывалась об этом…
Уну боялся, что роды будут очень трудными. Неферу-Ра была так сложена, что ей лучше было бы не иметь детей совсем – но, конечно, врач не осмелился бы это сказать своему господину, ожидавшему наследника от такой благочестивой женщины.
Неферу-Ра, несмотря на все свои душевные и телесные страдания, доносила и даже переносила бремя - роды наступили позже, чем ожидалось.
Это было страшно. Меритамон, хотя жалела Неферу-Ра, убежала через час после того, как начались ее стоны и крики – а жрица терпела молча сколько могла. Хмурый печальный врач и суровая Мерит-Хатхор не оставляли страдалицу ни на минуту, почтительно, но безрадостно ободряя ее – слишком велик был страх несчастного исхода. Служанок с трудом заставили помогать: они все боялись Неферу-Ра, и особенно сейчас, боялись ее и того, что с ней происходило.
Аменемхет тоже не оставлял жену – но даже он сидел за дверью, не выдержав того, что с нею сделал. Иногда молодой жрец заходил к ней и спрашивал врача, как продвигаются роды; пытался ободрить жену, касаясь руки или целуя в холодный мокрый лоб… Неферу-Ра не сознавала его присутствия и отвечала только очередным криком. Врач, почти такой же измученный, как она, постаревший за эти часы, пытался помочь ей, осторожно надавливая на живот, но только увеличил ее страдания; когда Уну в конце концов забеспокоился, что ребенок неправильно лежит, и попытался нащупать его, жрица так неожиданно и сильно ударила его, что чуть не покалечила. Больше никто не вмешивался. Неферу-Ра только вставили между зубов деревяшку, чтобы она не прокусила язык, и предоставили ей трудиться самой.
Кажется, все почувствовали облегчение – когда она перестала кричать.
Когда прошли сутки, у врача и его помощников кончилась даже жалость к ней – осталось только страдание и огромная усталость. Ничего не менялось – Неферу-Ра все так же мычала, сжимая зубами кляп, корчилась и металась: существо, с самого появления в этом доме мучившееся само и мучившее других. Когда врач в очередной раз вынул из ее рта деревяшку, чтобы она сплюнула и, если может, сказала, как себя чувствует, она ответила только стоном.