Цветок пустыни
Шрифт:
Очевидно, мое встревоженное лицо подсказало ей, что я пришла не просто для того, чтобы убить время.
— Заходи и закрой дверь плотнее.
— Дело касается твоего брата… — начала я, глубоко вздохнув.
Я не знала, как ей все это рассказать, и молилась в душе, чтобы Басма мне поверила.
— Что за дело? — встревожилась она не на шутку.
— Минувшей ночью Хаджи пришел в мою спальню. Было три часа, темно, хоть глаз выколи.
— И что он сделал?
— Пытался погладить мое лицо. Шептал мое имя.
— Да ты что! Это точно?
— Да ну! Я же вижу, как он смотрит на меня, когда мы остаемся наедине. Я просто не знаю, как быть.
— Черт, вот ЧЕРТ! Слушай, спрячь под кроватью крикетную биту. Или швабру. Или нет, лучше возьми из кухни скалку. Припрячь ее под кроватью, а когда он придет ночью к тебе в спальню, врежь ему как следует по башке! А что, ты можешь придумать что-нибудь другое? — добавила она. — Или заори. Во всю мочь, чтобы весь дом поднять.
Слава Аллаху, эта девушка была на моей стороне!
Весь день я про себя молилась: «Пожалуйста, не нужно, чтобы дошло до этого! Пусть он сам перестанет!» Я не хотела лишних неприятностей. Я боялась того, что Хаджи может навыдумывать, чтобы оправдаться перед родителями. А вдруг они выкинут меня из дома! Я только хотела, чтобы он все это прекратил: заигрывать, приходить «в гости» по ночам, шарить по моей подушке… У меня было дурное предчувствие насчет того, к чему это может привести. Но инстинктивно я готовилась к тому, что молитва может и не помочь. Вот тогда придется драться.
Той ночью я зашла в кухню, взяла скалку и спрятала у себя под кроватью. Позднее, когда сестренка уснула, я вытащила ее и положила рядом с кроватью, не выпуская из рук. А Хаджи, повторяя вчерашний спектакль, явился около трех часов. Он замешкался в дверном проеме, и я увидела, как блестят стекла его очков. Я лежала, приоткрыв один глаз, и внимательно наблюдала за ним. Он подобрался к моей подушке и стал поглаживать меня по руке. Он него так несло виски, что меня затошнило, но я не пошевелилась. Тогда Хаджи встал на колени у кровати, нащупал краешек одеяла, запустил под него руку и дотронулся до моего бедра. Потом его рука скользнула выше, к моим трусикам.
«Надо очки ему разбить, — подумала я. — Тогда хоть будет доказательство, что он сюда приходил». Я покрепче сжала ручку скалки и изо всех сил ударила его по лицу. Раздался глухой стук. Потом я заорала:
— ПОШЕЛ ВОН ИЗ МОЕЙ СПАЛЬНИ, ЧТОБ ТЕБЯ…
— Что случилось? — подскочила на своей кровати Шукри.
В следующее мгновение я услышала шум шагов по всему дому. Но Хаджи ничего не видел, ведь я таки разбила его очки, и ему пришлось выползать из комнаты на четвереньках. Не раздеваясь, прямо в костюме, он забрался под одеяло и прикинулся спящим.
Вбежала Басма и включила свет. Она, конечно, была в курсе происходящего, но сделала вид, что ничего не знает.
— Что случилось?
— Хаджи ползал у нас по полу! — сообщила Шукри.
Когда вошла тетя Маруим в халате, я закричала:
— Тетушка, он был у меня в спальне! Он приходил сюда, и вчера
Я указала на осколки от разбитых очков Хаджи, лежавшие у моей кровати.
— Ш-ш-ш… — строго прошептала тетя. — Я не желаю этого слышать, по крайней мере сейчас. А ну-ка все по своим комнатам! Спать!
10. Наконец-то свобода
После той ночи, когда я заехала Хаджи по физиономии скалкой, ни одна душа в доме никогда не упоминала об этом происшествии. Я бы, пожалуй, решила, что мне все это привиделось в кошмарном сне, если бы не одно существенное обстоятельство: когда мы с Хаджи где-нибудь встречались, он больше не смотрел на меня с вожделением. Напротив, на его лице была написана нескрываемая ненависть. Я была благодарна Аллаху за то, что он услышал мои молитвы, и эта неприятная глава в моей жизни завершилась. Однако вскоре у меня появилась новая забота.
Дядя Мохаммед сообщил, что через несколько недель всей семье предстоит возвращаться в Сомали: его четырехлетнее пребывание на посту посла нашей страны в Англии подошло к концу. Когда я только приехала сюда, четыре года казались мне вечностью, а теперь даже не верилось, что они уже пролетели. Увы, мысль о возвращении в Сомали меня не прельщала. Мне хотелось вернуться домой с деньгами, с триумфом — ведь об этом мечтает любой африканец, который побывал в такой богатой стране, как Англия. В бедной стране вроде Сомали люди постоянно ищут пути к выживанию, хватаются за любую возможность попасть в Саудовскую Аравию, Европу или Штаты, чтобы заработать там денег и помочь своим семьям, прозябающим в нищете.
А что же я? Провела четыре года за границей и должна возвратиться на родину без денег? И что я скажу, когда вернусь, чего я добилась? Скажу маме, что научилась готовить макароны? Если я снова буду кочевать на верблюдах по пустыне, вряд ли мне придется еще раз увидеть макароны. Скажу отцу, что научилась мыть туалеты? «А что это такое?» — спросит он. Вот деньги, звонкая монета — это то, что будет ему понятно, это всем в мире понятно. И это как раз то, чего в моей семье почти никогда не водилось.
К тому времени, когда тетя и дядя собрались возвращаться на родину, я сумела скопить из своего заработка какую-то мелочь, и даже это было делом нелегким, учитывая нищенскую зарплату домработницы. А я мечтала о том, чтобы накопить денег и купить дом для мамы, тогда ей не пришлось бы кочевать по пустыне и работать не покладая рук, только бы не умереть с голоду. Это вовсе не такая несбыточная мечта, как может показаться, потому что в Сомали вполне можно купить домик тысячи за две долларов. И раз уж я оказалась в Англии, то ради достижения этой цели мне было необходимо здесь остаться: ведь если я сейчас уеду, то снова мне сюда не попасть. Но как добиться своего? Этого я не представляла, но твердо верила в то, что все как-нибудь образуется, — лишь бы покончить с рабским трудом на тетю с дядей. Они, впрочем, со мной не соглашались.