Цветущая, как роза

Лофтс Нора

Казалось, что женщины и дети будут в большей безопасности под общей крышей, а не в разбросанных по долине уединенных домах. Но в этих хлопотах мы постарались заглушить мысль о видимости этой защищенности. Как песчинки, бросались мы в бурлящий поток. Если нам не удастся устоять, если нам суждено быть унесенными в пучину, то эта жалкая ненадежная крепость будет разнесена в щепки, и нет никакой надежды на помощь извне. Наши ближайшие соседи — обитатели Форта Аутпост — слишком далеко и вряд ли узнают о постигшей нас судьбе, хотя, вероятно, им придется рано или поздно разделить ее.

Я отмахнулся от этих печальных раздумий, так как, кроме

подготовки к походу, должен был уладить кое-какие личные дела. Мне хотелось написать Линде письмо на тот случай, если мы одержим победу и селение будет спасено, а я погибну от стрелы индейца. Прощаясь с ней, я думал излить свои чувства на бумаге, открыть ей, что любил ее всю жизнь. Но написав в таком духе послание, я безжалостно разорвал его на клочки. Когда она прочтет эти строки, меня не будет в живых, так в чем же смысл выдавать свою тайну после смерти? Если я не погибну и Зион будет существовать, я сам ей во всем признаюсь. Иначе пусть все это уйдет со мной в могилу. Вот что я в конце концов написал:

«Дорогая Линда, оставляю тебе мой дом и все свое имущество. Ты можешь поселиться в нем. Пожалуйста, будь добра к Энди, и, если он согласится, пусть останется в доме и помогает тебе по хозяйству, а у Майка есть ремесло, которое обеспечит ему друзей и средства к существованию. Если Голубка моя останется жива, я хочу чтобы она принадлежала тебе. И еще я хочу, чтобы Джудит осталась в доме, если ей некуда будет идти. Когда она выйдет замуж, дай ей корову и пару телят и мою лучшую кровать, чтобы девушка не ушла бесприданницей.

Желаю тебе жить долго и счастливо.»

Редко мне доводилось писать, и никогда не приходилось читать таких сухих слов, но именно так и получается, когда запрещаешь себе писать то, что хочешь. И зная, что лучше уже не получится, что можно только все испортить, я подписался: «Твой искренний друг Филипп Оленшоу» и аккуратно сложил листок.

Затем я пошел проведать Диксона, который, несмотря на свои протесты, должен был оставаться в поселке. С его стороны было нелепо даже и помышлять об участии в походе. Он еще не мог спускаться во двор, и рана на груди полностью не затянулась. Диксон взял у меня листок, который я ему вручил с подробными указаниями, кому и в каком случае отдать его, и сказал:

— Но, разумеется, я рассчитываю, что верну его лично вам, когда вы вернетесь живым и невредимым домой.

И я с жаром подтвердил:

— И я тоже.

Покончив с этим делом, я направился в свою комнату, где хранил пару пистолетов, принадлежавших ранее Натаниэлю. Ружья Натаниэля я уже давно подарил Майку и Энди. Теперь, достав пистолеты, я оглядел их, проверил и зарядил, Затем снял с себя выходной костюм и натянул залатанные и вылинявшие рабочие вещи. Приличная одежда была ценностью, и ее не так легко было раздобыть. Если мне суждено выжить, то она мне еще пригодится. И я повесил костюм в шкаф, плотно прикрыв дверцу.

Наступили сумерки, а мы должны были выступить на рассвете. Я оглядел пустую комнату. Проем окна серым пятном выделялся на густом черном фоне стены. Мое громоздкое ложе с шерстяным матрасом и суровыми белыми простынями светилось белизной покрывала, гладко обтягивавшего нетронутую поверхность подушки. Я внезапно испытал истинное наслаждение при мысли о том, что могу лечь, прикоснуться щекой к прохладной ткани и отдаться в «объятия Морфея». Мне не удалось прожить жизнь, полную приключений, но и у меня были свои маленькие радости. И сон был одной из них. Странно было даже

подумать, что мне придется лишиться и ее. И все еще глядя на постель — поскольку мысли эти промелькнули с быстротой молнии — я вспомнил ту единственную ночь, когда опустился на это ложе не для того, чтобы заснуть. Воспоминания эти я запрятал поглубже, в те тайники моего сознания, где хранилось все, что мною было обречено на забвение: казнь Шеда, зловоние пораженного эпидемией жилища… Думаю, мне было стыдно за ту ночь, я презирал Джудит, потому что она не была Линдой, и все равно проявила столько доброты, любви и терпения ко мне. И теперь это оказалось самым живым впечатлением моей жизни, которого уже больше не суждено испытать… Я спустился в кухню, где Джудит заваривала кофе и пекла блины с медом. Джофри, Энди, Майк и Ральф стояли вокруг стола, ели, пили и смеялись над какой-то пустяковой историей Джофри. И меня снова пронзило старое чувство собственной неполноценности, причиной которого на сей раз была вовсе не моя увечная нога. Все они: и седой Майк, и колченогий Энди, и беспечно хохочущий Джофри были намного мужественнее меня, и далеко не столь эгоистичны. Пока я хныкал и готовился навсегда проститься с жизнью, они набивали себе желудки и разрабатывали легкие. А ведь каждому из них предстояло рисковать жизнью! Надеясь, что бледность не выдаст мою скорбь по самому себе, я подошел к столу и взял кофе и печенье, которое услужливо протянула мне Джудит.

— Выйди-ка на минуту и подожди меня на крыльце, — сказал я тихо, улучив момент, когда девушка подавала мне мед. Она открыла дверь на задний двор, при этом Джофри отметил:

— Смотрите, светлеет. Пора отправляться в путь. Ваши лошади плетутся со скоростью плуга.

Я поставил недопитую чашку на стол, направился к двери, выглянул наружу и сделал шаг вслед за цыганкой.

— Послушай, — сказал я, держа в руках старые пистолеты. — Если… если суждено произойти самому худшему… ты сможешь застрелиться. Второй пистолет дашь миссис Мейкерс и скажешь ей то же самое.

Ее глаза, всегда казавшиеся такими блеклыми на фоне смуглого лица, сверкнули как капли чистой воды в слабом свете зари.

— Ради вас я могу сама застрелить ее, если уж до того дойдет. Из-за своих детишек она может все испортить. — Голос девушки звучал хрипло.

— Спасибо, — сказал я.

Наши пальцы соприкоснулись, когда я передавал ей оружие, и я ощутил жар ее кожи на своей ледяной руке. Она взялась за дула тремя пальцами, опустив рукоятки вниз.

— Осторожно, — предостерег я. — Они заряжены.

Девушка легким движением пальцев повернула оружие и, слегка подбросив пистолеты вверх, ловко уложила на ладонь. Все это время она искоса задумчиво смотрела на меня.

— Ну, прощай, — нарушил я неловкое молчание.

— Прощай, Филипп! — ответила она нежно и твердо. — Прощай, Филипп!

Правой рукой она резко обхватила мою шею, притянула к себе и страстно прильнула к моим губам в долгом поцелуе.

— Да хранит тебя Господь, — попрощалась она.

Я только пробормотал в ответ:

— Тебя тоже, Джудит.

В этот момент вся компания высыпала из дому.

— Она что, приставала и к вам, чтобы вы взяли ее с нами? — спросил Ральф, когда мы оседлали коней.

— Нет, а что? — поинтересовался я. — Ей-то зачем ехать с нами?

Она из меня все кишки вытрепала. Хуже нет женщин, чем вот такие. Все умеют, и не хотят понимать, что есть вещи, которые не для них. — Он задумался, а потом добавил: