Цветущая, как роза
Шрифт:
— Это она, — сказал он, взявшись за поводья Голубки. — Она, кажется, узнала меня. Подпустила меня довольно близко к себе, но тут же в испуге отскочила. И не удивительно: судя по ее виду, с ней не слишком хорошо обращались.
Он теребил уздечку.
— Помоги мне сойти, — ответил я на его невысказанную мольбу. — Если ты вернешься за ней верхом, она приблизится к другой лошади, и тогда ты сможешь повести ее за собой.
Он приподнял меня, быстро и бережно, и передо мной мелькнуло его просветлевшее от радости лицо.
— Я не пойду далеко, — пообещал он, садясь в седло и разворачивая лошадь.
— Счастливой охоты, — крикнул я вслед, усевшись на траву и облокотившись спиной на гладкий ствол дерева.
Я снова задремал и потерял счет времени. Меня разбудил внезапно усилившийся дождь, колотивший по молодой листве, разбрызгивая
Я дошел до самой рощи. На открытой местности вне призрачного навеса из редких ветвей и молодой листвы, я попал под обстрел тонких струек дождя, хлеставших меня по лицу. Я надеялся, что Эли удастся заманить Мэгги, и мы оба сможем продолжить путь верхом и наверстать упущенное время. Сквозь мелькавшую серую завесу дождя я наконец различил силуэт Эли, мчавшегося верхом во весь опор по направлению к роще. Кобыла с развевавшейся на ветру мокрой гривой неслась следом — но не одна. Прямо по пятам за ним, как свора гончих псов за добычей, гнались с десяток индейцев, волосы и оперенье которых мелькало в воздухе от ветра и бешеной гонки. Один из них вырвался вперед и поравнявшись с Эли, схватил его за ногу. Эли взмахнул топором, и нападавший разжал руку, покачнулся, но, удержавшись на ногах, снова вцепился в жертву. Голубка, которая и так бежала из последних сил, заметно сбавила ход. Я увидел, как Эли хлестал ее сзади шляпой, которую сорвал с головы. Это только испугало лошадь, и она сделала скачок влево, при этом преградив дорогу индейцам, что дало Эли секундную передышку.
И тут он увидел меня, перебросил топор в другую руку, уронив шляпу наземь, и крикнул: «Прыгай!» Он наклонился в седле и вытянул правую руку мне навстречу. Я напряг все свое тело, собравшись в комок, готовый вцепиться в Эли руками, ногами и даже зубами.
Но индеец, получивший жестокий удар в лицо, приостановился, прицелившись, занес нож и вонзил его в бедро Голубки. Она попятилась, взвившись на дыбы, молотя воздух передними ногами. Эли пытался схватить меня, но не удержался в седле и упал, покатившись к моим ногам. Через мгновение мы оказались в окружении. Дикари замкнули круг и восторженно орали.
— Прости, парень, — сказал Эли. — Я погубил тебя.
Я попытался ответить, но слова не приходили мне на ум. После радостных воплей индейцы подозрительно замолкли, лишь время от времени перекидываясь непонятными словами. Потом они потащили нас куда-то. То, что нас не убили сразу, уже само по себе было дурным предзнаменованием. Я не мог избавиться от навязчивого воспоминания об изуродованном теле Хэрри. Беспощадно хлестал дождь. Мы продирались сквозь ливневую завесу, пройдя приблизительно милю по направлению к лагерю Беспокойной Луны, затем резко повернули к югу и прошли еще милю по новой тропе. Меня тащили, как мешок, два молчаливых, индейца, чьи цепкие руки могли сравниться только с неумолимыми объятиями смерти. Темное от дождя вечернее небо начало погружаться в темноту. Мы приблизились к деревьям, и без всякой видимой команды, будто повинуясь какому-то приказу, шествие остановилось. Эли, который всю дорогу шел, гордо выпрямив спину, набожно сложил руки, закрыл глаза и начал молиться. Мне бы тоже следовало приготовиться к смерти, но все мое тело сжалось в напряженном ожидании ужаса. В таком состоянии было невозможно ни молиться, ни просто даже думать о чем-то. Какая смерть уготована нам? Одними глазами, как затравленная крыса, я искал ключ к ответу. Смогут ли они разжечь огонь в такой ливень? Еще несколько отрывистых реплик, несколько гуканий, которые казались настолько не связанными между собой, что их трудно было считать обсуждением, — и наша судьба была решена. Они положили нас на спину и забрали ножи.
Всю свою жизнь я смертельно боялся физической боли и старался избегать ее. Никогда не причинял я страданий ни одному живому существу. Правда, прошлой ночью мне пришлось убивать, стрелять в людей, внезапно выхваченных из пьяного забытья, — но это была война, причем война, затеянная не мной. Всякие собачьи, петушиные бои и схватки с медведями, популярность которых начала возрождаться в Англии в пору моей юности, были чужды мне. Я не мог понять как человек, сам из плоти и крови, пронизанный тонкой сеточкой уязвимых
И теперь я, для кого боль была самым страшным злом, ужасным и необъяснимым противоречием милости Господней, должен стать жертвой злодеев. Они сорвали с нас сюртуки и рубашки. Затем острыми длинными ножами сделали четыре надреза на груди каждого — две кровавые полосы слева и две справа, так что полоски шириной в шесть-семь дюймов обвисли, будто подтяжки из собственной кожи и мускулов. Они были мастерами своего дела. При операции не был задет ни один жизненно важный орган, и крови пролилось гораздо меньше, чем когда, например, Энди порезал руку в столярном дворе Бидла. Затем они пригнули молоденькие деревца, очистив их от мелких веток и пушистой листвы, и продели гибкие верхушки растений сквозь нашу провисшую кожу, так что отпустив упругие стволы, подвесили нас двоих на собственной груди между двумя деревьями. Вся эта процедура была проведена в полном молчании, если не считать моих криков и сдавленных стонов Эли. Закончив свое черное дело и дав возможность деревцам с надрывным скрипом вернуться в вертикальное положение, наши мучители расселись вокруг, все так же беззвучно, и застыли на корточках, пока темнота не скрыла от них зрелище наших извивавшихся, истекавших потом и кровью тел. Тогда они, не нарушая тишины, встали и засеменили прочь, свершив свою жуткую месть. Силуэты их черными точками выделялись на сером фоне вечернего горизонта. Мы с Эли остались одни, осужденные висеть так до тех пор, пока боль и жажда не покончат с нашими муками.
Темнота сгущалась, но для нас времени не существовало. Каждая минута стала бесконечной пыткой. Я представил прохладную, влажную землю, куда мы уложили тела погибших сегодня утром. Тогда я скорбел по ним. Теперь с ужасающей горькой завистью думал об их участи. Смерть, застарелый наш враг, чье имя наводит страх на каждого из нас, стала для меня самой желаемой на свете.
Были и другие, кто приветствовал и превозносил ее.
— О благословенная, справедливая и могучая Смерть, чье неумолимое… Из какого же уголка моей памяти всплыли эти строки?
Внезапно пришли и другие слова, но уже не из воспоминаний, не из воображения моего. Это были реальные звуки человеческого голоса — голоса Эли.
— Мы должны крепиться, парень. Стоит нам расслабиться — и мы погибли. — Эли, да ты уже сам теряешь силы. Даже голос твой слабеет. И зачем противиться смерти? Пусть она побыстрее наступит…
— Мы должны придумать, как выбраться отсюда, для этого нам нужны силы. Думай, Филипп. Боль не так сильна, когда думаешь.
Я думал. Белая береза — самое красивое из всех лесных деревьев. Грациозная и величавая во все времена года. Только сегодня утром я восторгался почками на деревьях, был рад, что живу и могу наслаждаться природой. И никогда мне в голову не приходило, что вершина прохладного и прекрасного дерева может быть превращена в орудие пытки. Хотя это надо было знать — ведь существовала же Голгофа. Тогда тоже была весна, предпасхальное время. И там распускавшееся дерево было срезано и истерзано, чтобы стать источником мук изуродованной плоти. Как же легко воспринимали мы всю эту историю, приучая даже детей своих к ударам молотка, терновому венцу и пикам палачей! Он висел три часа. И укол копья принес спасительное избавление от страданий. Но нам не суждено такого конца. Боже, если это богохульство, прости мой помутившийся рассудок. Теперь я наконец знаю, что лежит на дне бездонной боли, от которой я всегда бежал. Все удары и увечья, муки женщины в родах, агония зверя, настигнутого в лесу, истертая шея лошади, которой предстоит еще один день в хомуте. Никогда уж больше не придется мне представлять подобных вещей. Теперь я их просто ЗНАЮ.
Ну, не глупо ли с моей стороны! Скоро я не буду знать ничего. Я буду висеть здесь, как никчемный бессмысленный кусок мяса, оскверняющий прекрасную природу весеннего утра. Я буду предметом, который когда-то назывался Филиппом Оленшоу, который ел, пил, спал, и которому уже больше не суждено этого делать.
Пил… Прохладная, живительная вода, журчащая в источнике, послушно вытекающая из перевернутого бочонка, весело обходящая камушки, впитывающаяся в почву… Без воды человек может обезуметь.