Цветы на болоте

Баграмов Владимир Игоревич

— Так, — деловито кивнул, собираясь с мыслями, Спирька. — Кашу ты, значит… Это вот, жрешь ты кашу, понятно! Во, ёклмн, ага… Каши? Мария-то гречку аккурат ставила… в чугунке парила… Там!

Он мотнул головой на окно, для чего-то покрутил рукой у лица.

— Пойдем.

Существо уцепилось за его палец, Спирька вздрогнул, но отнимать руку не стал, а кашлянул в воротник полушубка, нахмурился деловито и пошел…

Происходящее было за пределами его понимания. Шутка ли — голое это… не знаешь как и назвать-то?.. на снегу лежит, потом еще каши просит! Поэтому в Спирькиной голове звенело, виски побаливали. Он глубоко тянул морозный воздух, передергивал плечами,

стараясь не смотреть на идущее рядом неведомое существо.

А оно ковыляло по снегу, оставляя четкий следок с растопыренными пальцами, смешно переваливалось на ходу. Мелко вышагивало, снизу на Спирьку, чуть искоса, посматривало…

Гоша припал грудью на снег, рычал страшно, с клокотаньем. Откинув задними ногами целое облако снежной пыли, прянул в сторону, оскалился, клацнул зубами, изготавливаясь для прыжка…

Хотел Спирька крикнуть на собаку, но не успел. Неведомое существо лохматой головой укоризненно покачало, быстро-быстро на неведомом языке залопотало-заговорило. И свирепый Гоша, который даже на Марию глазами кровянился, а жрать-то она ему выносила… этот самый Гоша, что участкового инспектора Горохова загнал на сарай у баньки, в клочки изодрав новую милицейскую шинель; этот предводитель деревенских волкодавов взвизгивал по-глупому, а матерые клыки его нежно постукивали, словно блох щелкали. Обрезанные уши преданно дергались, кобель полз по снегу, вилял хвостом, а как дополз, то принялся лизать маленькие пальцы босых ног…

Спирька смотрел, разинув в изумлении рот, как громадный собачий язык выглаживает ноги существа таинственного, как улыбается Гоша всеми кипенными, с мизинец толщиной и величиной, клыками, подняв лобастую, могучую голову. Ругнул Спирька кобеля вполголоса и… отпрянул: Гоша резко развернулся, рыкнул злобно и у ноги существа встал, ощетинился, глядя на хозяина. А это-то, господи, существо, крохотной рукой ему в пасть лезет, греет, что ли?! Так и есть, вон и другую руку сунуло…

Полчаса приводил в себя Спирька зеленую от страха Марию. И не крикнула ведь ни разу! А глянув на «гостя», зазевала нервно, замигала и под одеяло полезла. Спирька сначала уговаривал, под одеяло руку совал, Мариино лицо нащупывал — бесполезно, столбняк с бабой! Ногами сучит, как на велосипеде едет, дрожит молча. Ну, тут Спирька не выдержал, жену с кровати на пол сдернул, наорал. Сам он почему-то перестал удивляться, только косился изредка на лавку, где в обнимку с котом сидело мохнатое, голое чудо.

Мария на пол села, руками вокруг себя шарит, из щелей мусор выковыривает…

— Спирь, чего это? — робко голос подала. — Господи, мать моя, чего это?! Откудова ты… эту… этого припер-то?

Спирька посреди избы топчется, волосы лохматит, сообразить пытается.

— Есть оно хочет, вот чего! — вспомнил с натугой. — Каши давай!

— Волоса-а-тое-е! — истаращилась Мария. — Владыка милостивый.

— Отзынь! Отзынь, Мария… — неуверенно бормочет Спирька. — Кому тебе говорю? Положено так, бывает… Ну и волосатое, что ж теперь? По зиме оно… ёклмн… обрастает, значит. Может, дитя одичалое… В зоопарке-то… ну, в Москве не видала? Цыц, дура, грабарками-то своими елозишь, отзынь! Что, волосатых не видела?

Спирька несуразицу несет, на месте топчется.

— А хлебушка нет? Хлебца-а бы… — чудо с лавки тихонечко.

Мария по раскрытому рту ладонью бухнула, трясется. Спирька зло на нее посмотрел и — к столу. Отрезал ломоть, подал. Хлеб тут же был обкусан со всех сторон, словно мышкой тронуло…

— Голодное!

Мария опять себя по рту бухнула, потрясенно смотрит. А существо

положило хлеб на лавку, крошки с ладони подставленной аккуратно подобрало в комочек и съело. Облокотилось на стол, на Марию глазами повело…

Нездешний, глубокий свет зрачки наполнил. Пульсирует, истекает он прямо в сердцевину большого Марииного тела, полнит теплотой и нежностью диковинной…

Мотнула головой Мария, встала. По глазам своим рукой провела:

— Что это я? Каша теплая в чугунке, сметана есть, грибков…

Через пять минут все на стол выставлено. Спирька за женой с достоинством следит, как будто все так и надо, так и мыслимо…

Сели за стол. Спирька кашу ложкой размял, маслица положил, и гостью не забыл… Три стопки у графина стоят. Спирька две до края наполнил, а над третьей горлышком графина с сомнением поводил и не налил. Существо покивало согласно, мол, правильно, правильно, не надо, чего зря добро-то переводить…

— Ну, будем. — Спирька стопку поднял. — Только… слышь, по имени-то тебя как? Имя-то у… вас… тьфу, ёклмн… Человеческое имя, говорю, есть ай нет?

Щурится Спирька, огурцом хрустит, вилкой грибок вылавливает…

— Улита.

— Ага… Улита. Ну что ж, имя как имя… Самое русское. Из каких? Нация или там народность? Живешь-то где?

— На болоте.

— Болотная, значит, вон оно что… Ага… Так, говоришь, болотная?

Улита в кулачок прыснула. Струится тепло из невиданных глаз, от смеха ее на душе хорошо становится, весело. И грустно немного. Но самую малость. А от смеха словно колокольчики в воздухе повисли: «Тлень-тлень! Синий день, села птица на плетень». Марии и Спирьке спокойно и хорошо, будто и не случилось ничего. Будто каждый день ходят к ним таинственные болотные гости.

«Не волосья бы, не шерсть — совсем ребенок малой!» — Мария думает. Сама каши Улите подкладывает, а куда? Улита на край ложки несколько крупинок черпнет и в рот. Сама крохотуля и ест соответственно.

— Погоди, Улит! — Спирька лоб наморщил. — Как же это, а? В наших болотах… это… ну, про людей-то не слыхивали. Разве птицы, а чтобы кто жил — это в диковину. Да и где жить, в трясине? Она на сколь тянется — уму непостижимо! То-то и оно. — Спирька засмеялся. — Это в народе сказывают, мол, на болотах нечисть разная, кикиморы да лешие. И то… болото наше недаром Якушкиным зовут. Пра-вильно-то Ягуш-ки-но, поняла? Это в честь Бабы-Яги, значит.

Залился Спирька смехом-бисером, корявым пальцем слезу смахнул, а Улита повела глазами, ручки на коленях сложила и спокойно так:

— Я и есть кикимора болотная.

Спирька кивнул машинально, потопу вздрогнул и голову поднял — оторваться не может от глаз Улитиных, притягивает зрачки… Кажется ему, что не глаза это, а пещеры бездонные клубящиеся входы открыли. Вот слились они в один, вернее, в одно — непостижимое! Вдруг — колодец, в его зев Спирька на крошечный миг глянул и… таким сладким, непонятным и страшным дурманом повеяло, что качнуло голову назад, повело скулы судорогой.

«Не обижу я ва-а-ас… — из колодца эхом. — Мы добрые… только от людей хоронимся. Нас люди убивать стали… ружьями, капка-а-нами-и! Птица, думают, летит… и стреляют, и болота осушают… Нас ма-а-а-ло-о осталось… кикиморуше-эк, ма-а-ло…»

Запрокинул Спирька голову одурманенную, руки вверх простер, словно позвать кого хотел, качнулся резко назад-вперед… Уснул. Упал на руки скрещенные на столе, положил на них тяжелую голову и заспал свое изумление, со страхом смешанное.

И Мария уснула. Сидя. Улыбается во сне во весь рот, нитку слюны от неудобного положения пустила…