Цветы на болоте

Баграмов Владимир Игоревич

— Дышит он, Мария? Чего молчишь?

— Не в себе, бессознательный. Надо в правление бежать!

Про Улиту забыли, она с печи внимательно за происходящим смотрит, глаза прищурила, виски пальцами потирает…

— Спирь! Мария глаза вытаращила. — А фельдшерица сегодня в город умотала, сама я видела, она за «аптекой» поехала! Что делать?

Погоди… Иди сюда, чего тут есть? Кор-ва-лол — это от чего? Годится, нет? Ты его в прошлом годе сколь пожрала-то! От чего ты его трескала, пагуба ты моя?

— Кончается он, Спирь! — Мария заплакала. — Кровь изо рта.

Спирька стул брыкнул, с лету к кровати,

ухом — к груди Пашкова впалой — дышит-нет? Замер, потом к Марии мертвенно-бледное лицо:

— Все. Помер.

У Марии глаза, что полтинники, стоит бледная, губы трясутся.

— Дуй к бабе его! Детей зови! Что стоишь, зараза?

— Тихо. Не надо кричать, тять… Ты, мамка, на лавку сядь. Помолчите.

Улита на кровать села и быстро ко рту его, раскрытому в муке смертной, припала. Задышала сильно, воздух в недвижную грудь погнала! Где сердце усталое пашковское затаилось, там две ее маленькие руки легли — нажимает мерно, сильно (откуда силы-то?)… Вдох-выдох! Вдох-выдох! Нажим-нажим-нажим… Подышит, сердце понажимает…

Сколько так длилось — неведомо. Потом Улита запела. Сначала тихо, и все громче и громче!

Поплыли у Марии перед глазами кольца-круги, в разноцветную воронку сошлись, в середине воронки окно белизны нестерпимой. Только кто-то просвет заслоняет, пройти в эту даль не дает. Силится Мария понять, кто это, но чем больше слабый разум свой напрягает, тем отчетливее кто-то становится, тем больше ее страх охватывает. До того Марии узнать хочется мешающего свет высмотреть, белизну поглядеть, что она зубы сцепила, напряглась изо всех сил — и страшно, и боязно. Вдруг крик высокий сознанье пробил: «Маманька-а, не меша-а-а-ай! Не дума-а-ай! Не дума-а-а-а!» Мария обмерла, хотела глаза открыть — и не смогла. Сидящего рядом Спирьку нащупала, за плечо мужа насмерть ухватилась…

А Спирька сомлел. Ничего ему не мерещится. Слушает звон колокольчиков; «Тлинь-тлень, синий день! Села птица на плетень! Ходят звери возле двери, кто же им, зверям, поверит?»

Пашков в колодец сверкающий смотрит. Крутятся стены колодца быстро, непонятно, вроде бы сразу в разные стороны. Жутко ему и сладко в колодец заглядывать, словно манит его кто, зовет, мол, иди, председатель, не бойся… Чувствует, что две руки малые его назад вытягивают, сильно так! Сперва ровно и медленно тянули, потом рывками и, наконец, так дернуди, что Пашков закричал отчаянно, в яму черную провалился, ударился о дно всем телом, застонал от боли немыслимой и… в себя пришел.

Хрипло дышит, но дышит же! Сердце колотится, того гляди выскочит. Веки приподнял — незнакомое лицо перед ним из тумана проглядывает. Глупая песенка из детства на языке тяжелом — «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить…» Улыбнулся Пашков, мол, сплю я, сплю еще, и правда — уснул.

Обернулась Улита к Марии, та и ухнула — мать-честна, старушка вместо девчонки-хохотушки смотрит! Встала, Улита, еле ноги волочит, медленно к печи прошла, залезла, закидала себя рухлядишкой и притаилась, ни звука…

Спирька возле кровати на табуретку сел, на спящего председателя рот разинул: «Еклмн, живой ведь, а, люди добрые, живой! А было помер». Посидел, подивился и велел Марии к Пашкову домой идти, родных звать перетаскивать.

Жене Пашкова Спирька

про обморок подробно рассказал, а вот то, что он «по ту сторону земли» был, про это умолчал. И кто вытянул его оттуда, тоже не сказал, зачем? Ну их, не поймут, разговорами надоедать станут.

В пятницу вечером Спирька к Пашковым в дом ввалился, прямо к столу попал — вся семья в сборе. «Здравствуйте» не сказал, шапки не снял, а… Впрочем, по порядку.

— Кипяток есть?

У жены Пашкова глаза на лоб — или у Марии кипятка в доме нет! Пьян Спирька? Хотела обругать Терехова, председательша баба строгая, недугом мужа задерганная, но пригляделась — нет, не пьян! По самовару ложкой постучала, мол, вот он, кипяток-то, залейся.

— Ты, Спиридон, не шпарить меня собрался?

Спирька молча из принесенной тряпицы две свернутые бумажки достает: в одной щепоть оранжевого, в другой зеленого порошка. (Улита прошлой ночью на час-полтора из дома куда-то бегала…) В две чайные ложки порошки насыпал. Старший сын Пашкова Юрка руку протянул — посмотреть, а Спирька ему затрещину — чвах! Председательша опять хотела взвиться, но Пашков ее за руку придержал, молчи…

— Я, Спиридон, после того, как в дому у тебя полежал, так ночь проспал, как лет двадцать не спал! И сны чудные смотрел…

Пашков пытливо на Спирьку смотрит, а тот молчит, кипятка в кружку налил, протягивает:

— Мелко глотай, ошпарь глотку, потом это на язык, — оранжевый порошок подсовывает на ложке. — Об нёбо разотри, не глотай, само всосется.

Отхлебнул Пашков из кружки — и чего, кипяток, он и есть кипяток! На домашних смотрит, улыбается. Дочь-невеста рядом с матерью за столом сидит, брезгливо губу покусывает, мол, «хиромантия» вся эта медицина народная, зря, батя, ой, зря! Двое сыновей одной горой у двери стоят, притолоку подпирают, мол, чудит Спирька окаянный, но мы посмотрим, мы посмотрим… Если чего — в осиновый лист раскатаем! А Пашков порошок на язык, сморщился — гадость наигорчайшая!

И началось! И поехало, закрутилось завертелось!..

От оранжевого порошка свело председателя в бельевую веревку. Кашель напал лютый! Качает его на стуле из стороны в сторону, покраснел, слова не вымолвит, руками в грудь вцепился — нет продыха! Вдруг — кровь изо рта густо! Жена в панике, запричитала, руками бестолково машет. Дочь мела бледней стала, а сыновья рукава засучивают — Спирьку катать-валять, рожу драить! Близко уже подступили, того гляди «в ухо мочить начнут».

— Таз, таз давайте, подлюги! — Спирька орет, Пашкова за плечо придерживает, мол, держись, мужик! — Ах ты, ёклмн, христа-бога-душу-мать!

Приволокли таз, подставили, Спирька показывает — сюда, мол, сюда плюй!

И звякнуло в тазу тихонечко. Спирька нагнулся — железинка, и не такая уж маленькая, как рентген показывал, с ноготь пальца. Поднял, кровью-слюнями не брезгуя, показывает: бурые нити с осколка свисают, пророс, сволочь, мякотью телесной покрылся, ишь, зазубринки-то, как тут не закашляешь? Крошкой и то подавишься — вдохнешь, а это железо чужеродное…

Никто опомниться не успел, а Спирька хвать председателя за челюсть, как овце, рот открыл и порошок зеленый всыпал. Пашков глотнул, глаза выпучил, головой затряс, шарахнулся, но поздно, лекарство уже и проскочило!