Цветы на нашем пепле
Шрифт:
Угорь стал извиваться и биться, Дент-Вайар отпустил свое копье и поднялся в воздух, чтобы выждать, когда тот затихнет. Но тот ведь мог уйти на дно, и добыча была бы потеряна. И Тиман не отпустил свое копье. Угорь оказался живучим, он долго и яростно мотался из стороны в сторону. Тиман замочил крылья и теперь, при всем желании, не мог бы взлететь.
Дернувшись в очередной раз, угорь ударил моего отца хвостом. Тот упал в воду. По-видимому, он был оглушен и сразу пошел ко дну… Говорят, бабочки могут научиться плавать… Не знаю, в нашем
Он до сих пор считает себя виновником гибели Тимана. И он всегда был со мною даже нежнее, чем с моими братьями-махаонами. Но сама я думаю, что отца погубила глупая неосторожность, которую самцы почему-то считают храбростью. А угорь, из-за которого погиб отец, был никому не нужен. Никому.
Мариэль подняла пытливый взгляд на Лабастьера, словно проверяя по выражению его лица, взял ли он в толк, что она хотела сказать, поведав эту печальную историю.
– Я понимаю, – покачал головой тот. – Но согласитесь, Мариэль, если бы не вечная тяга самцов к риску, пусть порою и безрассудному, мир был бы не таков. И он был бы несколько хуже.
Девушка явно собиралась возразить, но Лабастьер опередил ее, поясняя сказанное:
– Я вовсе не хочу приуменьшить достоинств прагматичной осторожности самок. Они берегут уют и тепло наших гнезд… Но так устроен наш мир. Как говорит Лаан, – «Не случайно Дент и Дипт восходят одновременно».
– Что это вы там про меня? – вмешался Лаан, прервав разговор с Ракши.
– Я говорил о том, – пояснил Лабастьер, – что гармония мира проявляется абсолютно во всем. Потому-то рассудительность самок и уравновешивает безрассудство самцов.
– Ага, – скорчил обиженную гримасу Лаан, – так и думал, что косточки перемываете…
Мариэль, пропустив мимо ушей слова махаона, продолжила тему:
– Если бы действительно существовало такое равновесие, все было бы прекрасно. Но так ли это? Вы, мой король, насколько мне известно, и сами лишились отца, будучи еще личинкой?
– Это так, – вздохнул Лабастьер. – Но, согласитесь, я же не в праве винить его за это. Хотя часто, очень часто, его не хватало мне.
– Что с ним случилось? Никто и никогда не рассказывал мне об этом.
– Он отправился с инспекцией владений, когда я был еще куколкой. И не вернулся. Я никогда не видел его.
– И вы не знаете, как он погиб?
– Нет. И этого не знает никто. Так что поверьте, сумасбродство самцов я расхваливаю не из пустой солидарности. Эта мысль выстрадана мной…
Тут Ласковый резко остановился, и Ракши, взмахнув рукой, крикнул: «Стойте!» Замер и Умник.
Вглядевшись, Лабастьер заметил прямо перед сороконогами замаскированную листвой темную, матово поблескивающую, смоляную поверхность.
Опять капкан?!
– Вот вам и доказательство того, как вы не правы, – заявила Мариэль. – Вы сказали, что не в праве винить отца за раннюю гибель. Но
– Мариэль права, – вмешался Ракши. – Для меня слово «король» всегда означало нечто предельно далекое от жизни. Кто его видел, короля? Признаюсь, именно потому я так легко и обнажил против Вас свою шпагу… В чем, конечно же, раскаиваюсь теперь.
Сороконоги, как и в первый раз, двинулись в обход траншеи капкана.
Лабастьер Шестой долго сидел молча, и лицо его было непроницаемым. Наконец он расправил плечи и, оглядев своих товарищей, сказал:
– Я наведу порядок на Безмятежной.
Заночевали на открытом воздухе, привязав сороконогов на таком расстоянии, что они не могли бы повздорить, и разведя по периметру бивуака четыре костерка. Самцы дежурили поочередно, поддерживая огонь и бдительно охраняя спящих. Укладывались прямо в одежде, благо, сухая погода не вызывала опасений за крылья.
Лишь Мариэль переоблачилась на ночь в более свободное и мягкое одеяние. И тут, кстати, Лабастьер убедился в том, что его спутники в самом деле окончательно помирились. По просьбе Мариэль самцы отвернулись, ожидая, когда она закончит туалет. Вдруг Лаан со шкодливым выражением лица начал тихонько поворачивать голову, косясь назад. И тут же получил от Ракши основательный подзатыльник. Лабастьер напрягся, ожидая бурной реакции друга, но вместо того, чтобы оскорбиться, махаон лишь крякнул, расхохотался и пробормотал: «Поделом мне…»
А еще один неожиданный, почти мистический знак примирения пришел ночью.
Лабастьер проснулся от того, что над равниной раздались странные чарующие звуки. Два высоких хрипловатых голоса пели протяжную, но радостную песнь без слов. То заводил один, а подхватывал другой, то оба вместе они, порою захлебываясь, выводили странную, но гармоничную трель…
Лабастьер протер глаза и сел.
– Кто это? – спросил он дежурившего Лаана, но тот только пожал плечами, вглядываясь в темноту, и вполголоса бросил:
– Минут пять уже…
– Я думала, что это сказка, выдуманная стариками, – вмешалась Мариэль, которая, оказывается, проснулась тоже. – Неужели вы не поняли? Это же поют наши сороконоги.
Нежная музыка никак не соответствовала привычному представлению об этих довольно уродливых гужевых зверюгах родом из членистоногих. Но Мариэль явно не шутила:
– Говорят, такое бывает раз в сто лет, когда два самца-сороконога клянутся друг другу в вечной дружбе.
– Это – верная примета того, что их хозяев ждет небывалая удача, – добавил Ракши.