Цветы пустыни
Шрифт:
Вместо этого Кана превратилась в тихий небольшой городок, имеющий значение только для одного человека.
В сумерках Медина достигла города.
Никто не обращал на нее никакого внимания, пока она ехала мимо далеко отстоящих друг от друга домов.
Миновав мечеть, Медина направила своего дромадера туда, где стоял дом, окруженный внутренним двориком. Он выглядел чуть побогаче соседних.
Арабчонок, который подремывал на ступеньках, зашевелился и неторопливо поднялся,
Когда дромадер опустился, Медина соскочила т землю и быстро, взбежав по лесенке на крыльцо, вошла в приоткрытую дверь.
В коридоре было темно, но Медине не требовалось света.
Она знала дорогу.
Дойдя до конца коридора, она постучала в еще одну дверь и, не дожидаясь ответа, открыла ее.
В комнате, где по стенам висела целая коллекция оружия, украшений и древних горшков, она увидела того, кого и ожидала увидеть: Селима Махану.
Это был высокий тучный мужчина. Он был одет в длинные белые одежды и носил на поясе тяжелый, украшенный драгоценными камнями «джамбин»— традиционный арабский кривой кинжал.
Он курил кальян, но, увидев Медину, отложил его и радостно воскликнул:
— Ты вернулась!
Медина почтительно поклонилась Селиму, а потом подошла к нему и села рядом, скрестив по-турецки ноги. , На ней был бурнус, а под ним — «снаб»: длинная, от шеи до лодыжек, рубашка, завязывающаяся спереди по всей длине.
На голове у Медины была алая «махрана»— кусок шелка, удерживаемый на волосах повязкой из той же ткани, называемой «юкал».
За «хизам»— то есть кушак — у нее был заткнут кинжал.
Глядя на нее, никто не догадался бы, что перед ним девушка.
Оглянувшись через плечо, чтобы убедиться, что дверь закрыта, она сняла махрану и тряхнула головой, словно пыталась избавиться от напряжения, вызванного скачкой на дромадере.
Ее волосы, примятые шелком, разлетелись и заиграли, словно живые.
Потом они замерли и упали мягкими волнами по обе стороны ее прекрасного личика. Большие глаза Медины были подведены темной краской, как и брови, а кожа имела тот кофейный оттенок, который свойственен всем арабам.
Так что не приходилось удивляться тому, что караванщики, да и любой в Кане, кроме Селима, принимал ее за юношу.
Медина молчала, но Селим почувствовал, что случилась беда.
— Твой отец? — спросил он.
Медина судорожно вздохнула.
— Отец… умер… в Марибе.
— Да примет Аллах его душу, — привычно сказал Селим. — Как это случилось?
— Он знал еще до поездки, что сердце у него плохое, — отвечала Медина. — Но ты же помнишь, как он хотел поехать. Я умоляла его подождать немного и отдохнуть, но он меня не послушал.
—
— Я никогда еще не видела его в таком замечательном настроении, — продолжала Медина. — Шесть дней назад мы отправились ночью вдвоем, чтобы выкопать то, что он искал… Он начал рыть и внезапно… Без всякого предупреждения… Упал.
Голос ее пресекся, но она справилась с собой и продолжала:
— Я поняла, едва коснувшись его, что он… мертв… И я знаю, что… именно так он бы и хотел умереть.
— Это так, — сказал Селим. — Прими мои сожаления!
Мне будет его не хватать. Он был большим человеком.
— Я любила его, — сказала Медина. — И мне… Мне страшно смотреть в будущее… Без него.
В ее голосе звучала неподдельная скорбь. Теперь она уже не была похожа на юношу, вбежавшего в комнату. Сейчас это была девушка или, скорее, девочка, убитая горем.
Ее большие глаза наполнились слезами.
— О, Селим, как я буду… жить без него? — вскричала она, и этот крик, казалось, вырвался из самой глубины ее сердца.
— Ты должна вернуться домой, дитя, — ласково произнес Селим.
— Я знаю, — кивнула Медина. — Но ты даже не представляешь себе… как это трудно.
— У тебя есть в Англии родные или друзья?
— Друзья — нет. Родные есть, но… — Из горла ее вырвалось сдавленное рыдание. — Я не могу… Я не хочу их видеть! Они так рассердились на отца за то, что он взял меня с собой. Если я вернусь, они сразу начнут вспоминать об этом. Я не вынесу, если кто-то при мне будет говорить о нем плохо… Ведь он был такой замечательный!
Селим не отвечал.
Он вновь раскурил кальян, и только бульканье воды нарушало тишину.
Медина обвела комнату полубезумным взглядом.
— Я не вернусь домой! — воскликнула она. — Я останусь здесь, я буду твоим работником! Ты так хорошо умеешь изменить внешность человека… Никто никогда не должен узнать, что я… к моему великому сожалению… женщина…
— Тебя это, может, и огорчает, — спокойно сказал Селим, — но твой отец часто говорил мне, что ты очень красивая девушка и тебе пора выйти замуж.
— Я никогда не выйду замуж! — твердо сказала Медина.
— Почему же?
— Потому, что у меня нет никакого желания стать унылой, скучной женой, которая соглашается со всем, что говорит муж, и которой жизнь в Англии кажется ужасно монотонной!
Она издала звук, похожий на всхлип, но взяла себя в руки и продолжала:
— С отцом я могла столько увидеть, все обсудить, обдумать и понять — не только в Кане, но и в самой себе… В собственном сердце.
Она прерывисто вздохнула.