Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй
Шрифт:
Они рассмеялись.
– Матушка Третья и матушка Пятая, вас приглашают в дальние покои откушать крабов, – объявила вошедшая Сяоюй. – Я пойду матушку Шестую и госпожу Симэнь приглашу.
Цзиньлянь и Юйлоу, взявшись за руки, направились к Юэнян. Она сидела с Цзяоэр на примыкавшей к ее покоям террасе.
– Что это вы улыбаетесь? – спросила она.
– Да вон батюшка Пинъаня наказал, – говорила Цзиньлянь.
– То-то я слышу – кричат что есть мочи, – заметила Юэнян. – Кого, думаю, бьют? Оказывается, Пинъаня. А за что?
– Он хозяину на мозоль наступил, – ответила
– У него мозоли появились? – удивилась наивная Юэнян.
Цзиньлянь и Юйлоу хохотали до упаду.
– Ну что вы смеетесь? – унимала их Юэнян. – Объясните, наконец, в чем дело.
– В том, – начала Юйлоу, – что Пинъань впустил Бай Лайцяна. Вот ему и досталось.
– Ну, пустил – и ладно! Причем же тут мозоль? – спрашивала Юэнян. – Таких людей еще не встречала. Сидел бы себе дома, а то к чужим врывается, покой нарушает.
– Он пришел батюшку проведать, – заметил Лайань.
– Для чего? У нас с кровати вроде никто не падал, – говорила Юэнян. – К чему ж так бесцеремонно врываться?! Ему, должно быть, желудок набить на дармовщинку захотелось?
Появились Пинъэр и дочь Симэня, и все занялись крабами.
– Там у меня немного виноградного вина, ступай подогрей и подай, – обратившись к Сяоюй, распорядилась хозяйка.
– С крабами больше подойдет цзиньхуаское, – не удержалась Цзиньлянь, а немного погодя продолжала: – Пить вино с одними крабами?
Сюда бы жареную утку!
– Уж поздно! Какая теперь утка? – сказала Юэнян.
Пинъэр зарделась от стыда [10].
Да,
Чтоб смысла избежать двойного, Обдумывай любое слово.Простодушная Юэнян и не подозревала, на что намекала Цзиньлянь.
Однако не будем больше говорить, как они лакомились крабами, а расскажем пока о Пинъане.
После пыток Пинъань выбежал на двор и, потирая избитые ноги, пошел к себе. Ему забинтовали кровоточащие пальцы.
– За что тебя, брат, так батюшка избил? – наперебой спрашивали его подошедшие к нему Бэнь Дичуань и Лайсин.
– А я откуда знаю?! – отвечал со слезами на глазах Пинъань.
– За то, что Бай Лайцяна пустил, – сказал Лайсин.
– Да ты ж сам видал, – говорил Пинъань, – как я его задерживал. Нет, говорю, батюшки, а он, знай, лезет. Подошли к зале, спрашиваю, что вам, дядя? Батюшка, говорю, за городом на проводах, а когда вернется – неизвестно. Не дождаться, мол, вам. А он отвечает, подожду, и, ничего не слушая, усаживается, а тут батюшка показался, они и встретились. Он, оказывается, зашел просто повидаться. Выпил чай и сидит. Тут господин Ся прибыл. Он вышел, отсиделся во флигеле и опять не уходит. Пришлось батюшке его к столу приглашать. Другой бы со стыда сгорел, посидел немножко – и домой, а этот своего все же дождался – наелся, напился и только тогда стал собираться, а мне за него вон как попало. Батюшка упрекал, у ворот, мол, не стою, всех пропускаю. Да разве я его пускал?! Просто не удалось мне с ним справиться. Попробуй его удержи, когда он прет со всей силой. Вот мне и досталось за него. Чтоб
– Хребет сломается – легче выйдет, – пошутил Лайсин.
– Чтоб ему этим куском подавиться! Все б ему нутро вывернуло! – ругался Пинъань. – Во всем свете не сыщешь другого такого толстокожего да бесстыжего, как этот сукин сын. Прокрался, даже собака не тявкнула. За столом так на все и набрасывался, побируха проклятый! Хоть бы кто отделал тебя, голодранца, чтоб у тебя задница сгнила, рогоносец-жополиз!
– И сгниет, не узнаешь, – заметил Лайсин. – А вонь пойдет, скажет, газы, мол, замучили.
Все расхохотались.
– У него, наверно, росинки дома не водится, – продолжал Пинъань. – На что похожа, небось, его благоверная, если он только и рыскает, где б утробу насытить, как бы дома не варить. Чем так опускаться, лучше уж пусть жена полюбовника заводит. Лучше в рогоносцах ходить, чем так унижаться, чтобы тебя вся прислуга презирала.
Да,
На людях он бездельник, праздный мот, В дому – жена голодная орет.Дайань между тем подстригался в лавке. Заплатив цирюльнику, он вышел наружу.
– Пинъань! – крикнул он. – Не хотел я тебе ничего говорить, но ты меня из терпенья вывел. Господам служишь, а нрава хозяйского не раскусил. Чего ж теперь на других пенять? Никто ведь не требует, чтобы ты серебром мочился, золотом ходил, но надо же соображать, к обстановке прилаживаться. Одно дело, дядя Ин или дядя Се. Их пускай в любое время, дома батюшка или нет. Другое дело – остальные. Зачем же его пустил, когда тебя батюшка предупреждал, а? Кого ж и наказывать, как не тебя!
– Наш Пинъань – как ребенок несмышленый, – пошутил Бэнь Дичуань. – Он только баклуши бить научился, а тут другой нашелся – мяч гонять мастак. Целыми днями ногам покоя не дает.
Все рассмеялись.
– Ладно, ему за Бай Лайцяна досталось, а Хуатун за что тисков отведал? – спрашивал Бэнь Дичуань. – Так сладко, должно быть, хоть угощай. К столу, знаю, приглашают за компанию, а вот тиски вместе отведать – что-то не слыхивал, а тут нашелся компаньон.
Хуатун потирал пальцы и плакал.
– Не плачь, сынок! – уговаривал его, подшучивая, Дайань. – Вон как мамаша тебя балует – жареные баранки на пальчики тебе нанизала, а ты капризничаешь.
Однако хватит говорить о шутках слуг.
Симэнь сидел в пристройке, наблюдая за Чэнь Цзинцзи, как он упаковывал подарки и писал визитные карточки. На другой день утром их отправили в Восточную столицу в подарок высокому зятю Цаю и командующему Туну, но не о том пойдет речь.
На следующий день Симэнь отбыл в управу, а Юэнян с остальными женами отправилась в гости к супруге У Старшего. Хозяйки, украшенные жемчугами и перьями зимородка, в халатах из узорчатой парчи заняли пять паланкинов. Их сопровождала в небольших носилках жена Лайсина. Сунь Сюээ и дочь Симэня остались домовничать.